Возлагая на себя слишком большую или даже всю ответственность, ты подавляешь себя. Если вся ответственность возложена на тебя, ты можешь пожелать воспользоваться моментом, чтобы пасть под грузом этой ответственности, однако, если ты предпримешь такую попытку, ты обнаружишь, что на тебя ничего не возложено, но что эта ответственность – ты сам. Всё начинается с сущих мелочей, постепенно обрастающих всё новыми и новыми первопричинами; создавались всё более твёрдые противовесы, а этот наивный мир, созревающий в чьём бы то ни было воображении, становится самым сложным из всех, и в полной мере его наивность проявляется в его жестокой последовательности. Здесь же вначале было письмо. Вещь не слишком уж серьёзная для тех, кто живёт и дышит современностью, но отрадная тому, кому всё ещё мнится вернуть время вспять, дабы очутиться там, где такие сюрпризы были обыденным делом. С каждым же новым посланием росла и ответственность за чьи-то слова, за чей-то безликий восторг и горе, делиться которым с ним отказались. Франц быстро понял, насколько сильна стала в нём эта привязанность, буквально вскружившая ему голову и подарившая хоть какое-то успокоение вечно терзаемой в страданиях душе; но нет, не о умалении боли он молился изо дня в день, ведь подобное лишь иллюзия, предшествующая ещё более мощной и разрушительной вспышке, он стремился постичь того, кто писал ему и так безраздельно доверился ни разу не виденному в жизни человеку. Для него подобное было странным, но понимание чего-то чудовищного, что произошло с ним, не давало Франциску отвергнуть письма, да и сам он того не желал ни в коем случае. Возможно, что тот человек отчаялся так сильно и страшно, что вверил свою судьбу и чувства бумаге, как то некогда сделал сам растерянный, но, кажется, счастливый юноша с чужим женским именем, тем самым, что старательно выводилось в конце каждого нового послания. Он не считал это постыдным, лучше выставить свою истинную натуру без ключа к своей душе – настоящего имени, чем всю жизнь притворяться кем-то ещё, но нося гордо, как стяг, то, что тебе принадлежит, но никак не отражает кажущуюся подлинной оболочку. Может быть, он сам для себя сложил погребальный костёр и своим желанием добровольно проложил себе дорогу к нему, но в тот момент, когда его рука не слушаясь зова разума, а подчиняясь голосу сердца, писала лишь о долгожданной встрече, он был пуст и отрешён от всего мирского настолько, что взгляни бы на себя со стороны, наверняка бы смертельно перепугался и бросился прочь в желании избавиться от морока. Но не это ли наваждение подарило ему столько сил и вернуло способность служить и сочинительствовать одновременно, что само по себе является вещью противоестественной по его мнению и никаким образом не может быть совмещено воедино.
В конце концов, в ночных прогулках не было ничего зазорного. Всегда можно было показаться человеком свободным и желающим скоротать свои бессонные часы где-нибудь под сенью тёмных деревьев, не спеша опустошая свой портсигар и наслаждаясь благодатной тишиной, в которой можно было бы различить чьи-то шаги, раздающиеся довольно далеко от того места, где ты сидишь. Если на тебя не возложена добровольная ответственность, конечно, та самая, что заставляет в смятённом волнении подрываться за несколько часов до назначенной встречи и спешить туда, где тебя никто, конечно же, ещё не ждёт, а ты будешь маяться в темноте и искать хотя бы одну причину, по которой тебя отвергли и не явились в назначенный час. Противоречивость собственных желаний порой способна завести слишком уж далеко, настолько, что начинает казаться, что пути назад нет.
Не надо было покидать свой дом. Надлежало остаться за столом и прислушаться, прислушаться и ждать. Даже не просто ждать, а остаться наедине с собой в полной тишине. Тогда и мир стал бы разоблачать себя перед ним, ведь он не может иначе, как извивать себя в корчах экстаза. Только это действо стало бы сродни повторной просьбе доказать совершенность мира через идеальную фигуру шара или же попросить Прометея принести с Олимпа ещё немного огня, потому что на всех не хватило. Некая пассивность, не дающая ничего, кроме гнёта, и срок тому гнёту – вечность. Лишь в погоне от вечности можно не понять того, как возможно в полнейшем забытьи преодолеть добрую часть огромного города и повторно оказаться в том месте, где его уже однажды постигло разочарование, не столько ранящее, сколько сродни укоризненному «я так и знал» себе самому. Возможно, это было поиском подтверждения собственной никчёмности и лукавости мира, ведь ни одна теорема не доказывалась раз и навсегда, находились те, кто оспаривали и искали новые подступы к непоколебимым вершинам. И находили. Францу же всё то, что он делал, казалось до чрезвычайности новым, но и крайне дилетантским, едва ли выносимым на фоне бесконечности самой новизны, не дозволяющей войти в историю, прервав цепь поколений, оборвав мелодию, доселе смутно угадываемую в глубине мироздания. Оно же представляется ему порой более уязвимым, чем он сам, стоящий в тенях, отбрасываемых высоким деревом, с лишившимися листвы нижними ветвями, и глядящий на то, как сумеречный туман клубится у его ног. В нескольких метрах от него раскинулась панорама ночного города, из-за огней которого небо над ним всегда алого цвета, отражающее, словно замутнённым зеркалом, все цвета его мишурного великолепия. Тишина казалась абсолютной в самой её гармонии, а звуками, различаемыми столь чётко, был лишь глухой рокот автомобилей, стремящихся быть подстать океану, шелест увядающих листьев в редеющих кронах и низкое дребезжание ветра, петляющего с такой быстротой, что после него не оставалось никаких видимых линий, только пустота. В этом было своё очарование, достаточное для того, чтобы успокоить себя, что ночь проходит не зря, и его бесцельное незримое истуканство вовсе не каприз, а воля случая и достижение поставленной цели. Но Франц уже в который раз обманулся, наивно положившись на собственный мир, которому так или иначе пришлось разверзнуться, дабы впустить в себя ещё что-то.
Ему не солгали, и уже на подступах к назначенному часу вдалеке раздались торопливые приближающиеся шаги, заставившие его уйти ещё глубже в слепое бессветное пятно, не то от волнения, не то от желания увидеть чьё-то ожидание со стороны. Скрываться он был обучен замечательнейшим образом, большинство сноровки пришло ещё из смертной жизни, когда его порой в упор не замечали, а он был вопреки всему рад и оставался незримым и чрезмерно тихим даже тогда, когда его срочно требовали к себе мать или отец. Сейчас же надобности выходить из тени и поспешно радовать человека, называвшегося в своих письмах «Мэлом», не было нужды, потому как время ещё не пришло, но зато совершенно некстати явилось сомнение в том, что ждут именно его. Доселе он не задумывался о том, как воспримет этот обман Мэл, оказавшийся искренним настолько, что запоздалый стыд во Франциске креп с каждой новой минутой и не давал ему прежнего покоя. Возможным был лишь шаг вперёд, путь к отступлению всё равно бы нёс в себе разоблачение, а от того юноша, собравшись с силами и взмолившись мысленно за то, чтобы здравомыслие ожидающего его человека оказалось не только ясным, но и терпеливым, ровно таким, с каким сам Франц боролся с желанием уйти или же прервать переписку, что само по себе казалось ему равносильным и заслуживающим уважения. В любом случае сила духовная обретала свободу ровно в тот момент, когда переставала быть опорой.
- Сэр? – он позвал почти неслышно и неуверенно, осторожно ступая по направлению к мужчине в сером плаще, и лишь со вздохом ощутил столь явственный аромат цветов принесённых им, но ранее оставшихся отчего-то без внимания. – Вы кого-нибудь ждёте?
Лишь поравнявшись с ним, он заметил, что является одного роста с Мэлом, а это мгновенно облегчало ему с ним общение, которым ровным счётом и не было вовсе. С минуту он только и мог, что растерянно улыбаться и искать в голубых глазах хотя бы намёк на то, что ему здесь совершенно не рады, но не найдя оного по истечении допустимого этикетом времени, Франциск продолжил говорить, словно оправдывая себя самого.
- Возможно, что Вам покажется это нелепым или же диким, но… я Маргарет. Вернее, меня зовут Франциск -  это моё настоящее имя. Подписывался же я, разумеется, вымышленным. Сам не верю в то, что говорю Вам это сейчас. Надеюсь, что не вызвал своим появлением и признанием никакого отвращения, в противном же случае я всё прекрасно пойму и избавлю Вас от своего неугодного общества.
Он как будто бы непринуждённо запустил руки в карманы своих брюк, всем своим несколько отстранённым видом надеясь выразить равнодушие к последующим же событиям, но тут же принялся вертеть между пальцев спрятанную зажигалку, дабы немного успокоиться и сконцентрировать внимание на чём-то кроме собственного нестабильного душевного состояния. От его суетливого, но не утратившего внимательность, взгляда не скрылся болезненный вид своего собеседника, что был сродни своему собственному. В сознании тут же поселилась неприятная догадка о сути природы стоящего перед ним человека, сам же Франц, словно испугавшись, отступил на пару шагов назад, повторно и более тщательно вглядываясь в лицо мужчины.
- Вы выглядите чрезвычайно бледным. Вам нездоровится?
Разумеется, он мог и заблуждаться; не стоит во всех подряд видеть себе подобных, а в себе подобных – заведомо врагов. Может быть, Мэл неизлечимо болен, об этом же он и писал в своих посланиях и говорил, что ему невозможно помочь. Но это было ложью: если болезнь нельзя исцелить, то это вовсе не значит, что человеку не получится помочь хоть как-нибудь, хотя бы своим участием. Ежели Мэл изъявит желание оставить обманщика подле себя, Франц приложит все усилия, чтобы умалить его страдания – это было бы самым верным извинением за свою ложь.

Наверное, в своё время им не было уяснено одно простое, но чрезвычайно важное правило: никого нельзя обманывать, в том числе мир относительно его победы. Ложь сама по себе не привносит в жизнь ничего положительного, лишь омрачает её стыдливостью за свой проступок, если приходится чистосердечно сознаться, заставляет бледнеть ещё сильнее, чем то есть на самом деле, совершать лишние движения, выдавая в себе человека неуравновешенного, невоспитанного, может быть, даже не совсем здорового рассудком. Однако есть и иной тип людей, строящий свою жизнь исключительно на лжи, они же выучиваются ею мастерски манипулировать и ни за что не выдадут себя ни под каким предлогом, за исключением того, что сами допустят какую-нибудь крошечную, но достаточную для обнаружения неправды, оплошность. И Франциск никоим образом не относился к вышеуказанному типу людей, наоборот, он был воспитан таким образом, что самый малейший обман пресекался и очень жестоко, постоянно ссылаясь на то, что обман – это грех. Нельзя позволять злу убедить себя в том, что ты можешь иметь от него секреты. От него не скроется даже самая ничтожная мысль о том, что заклинаемые самим Господом Богом слова должны были, нет, просто обязаны были притвориться в правду, в само действие. Он жаждал, чтобы его ложь приняли и не осудили, хотя имели на то полное право – ничто не мешало ему признаться во всём с самого начала, разве что природная робость снижала чувство вины и постоянно откладывала на «потом» всё, что было с ним настоящим связано. А теперь то самое зло, что змеилось в нём время от времени, самодовольно щурило жёлтые глаза-вертикали, довольствуясь тем, насколько оно покладисто и смиренно в исполнении людских прихотей и капризов, совершенно мелочных, совершенно незначительных; оно отозвалось ему коротким вежливым смехом Мэла, отразилось прощальной искрой в его глазах и исчезло, не забыв напомнить, что они ещё встретятся. Это было почти добровольно, но в то же время бесчеловечно по отношению к себе самому. Но по крайней мере сейчас он не чувствовал присутствия того самого зла, которое, всенепременно напомнит о себе ещё разок, дабы чересчур легкомысленный юноша не забывал о том, что за все прегрешения надлежит платить должным образом, и всякий раз ценой соразмерной самому преступлению; даже у зла есть понятие смутной справедливости. Но никогда, стоит помнить, никогда не поздно изменить хотя бы ход его, немного сбить с верного курса, чтобы вбиться в образовавшуюся брешь и оказаться на шаг впереди, следуя своим собственным пределам до искупления.
Не стоило так торопиться с выводами - он мысленно одёрнул себя и попытался понять, что же сказал ему Мэл, столь нерешительно пожимая протянутую ему холодную ладонь своими по-человечески дрожащими пальцами. Слова мужчины с удивительно хриплым голосом, таким, словно его горло некогда ободрали наждачной бумагой, и теперь он был обречён говорить вечность таким потрясающим тембром, отозвались в его сознании совершенно странным образом. Он не просто не испугался сказанного, хотя должен был из-за постоянного нервного напряжения, совершенно обострившегося в подобной ситуации, он протянул руку к шее мужчины и прижался к ней двумя пальцами, в робкой надежде на изящную фигуру речи, произнесённую им и не имеющую ничего общего с его страшными, но в то же время притягательными подозрениями, в надежде почувствовать биение жизни. Франц не знал, как надлежит реагировать ему на холодное безмолвие там, где некогда пульсировала кровь особенно ярко – это явление ему знакомо не понаслышке, - этот скорбный факт радовал его и заставлял скорбеть одинаково. Мэл не заслужил такой участи, но он был отмечен свыше на подобное существование, значит, его земное предназначение ещё не завершилось.
- Мне очень жаль, - сказал он, наконец отнимая руку и едва сдерживая себя в спонтанном желании проявить ещё больше сочувствия, чем было дозволено правилами хорошего тона. Спрятав ладонь в карман брюк и уже по привычке и в желании удержаться в мире материальном, он схватился за зажигалку столь крепко, что, казалось, ещё мгновение, и она треснет в его руке. В действительности ему пришлось бы отвечать на произнесённые ранее слова – он сказал их больше из вежливости, нежели по велению собственных чувств. То, что испытывало его сейчас, более походило на радость. Мэл уже застыл в вечности, что само по себе было отрадно. Но вечность – это не остановившаяся временность. Что ограничительное в его представлении о вечности: непостижимое для него оправдание, которому должно быть известно время в вечности, и вытекающее отсюда оправдание его самого, такого, каков он есть – застывший в несоизмеримой вечности наравне с многими ему подобными. Единственное своё утешение, кажущееся в первые секунды своего созревания поистине абсурдным, это последняя озвученная стоящим напротив мужчиной мысль, в которой он высказал своё не менее странное желание. Никогда прежде его не просили об этом – не спрашивали разрешения, его просто трогали без спросу, как вещь, которая не имеет права и смелости на сопротивление, или же вещь, не имеющую собственной воли, потому что она лишена какой-либо воли вообще; подобное скверно сказалось на его отношении к долгим прикосновениям, к дружеским объятиям или же простым рукопожатиям, от чего и прерывалось не начавшись толком и выставляя его чрезвычайным брюзгой. Сейчас же всё обязано было пройти иначе, по вновь начертанному пути, первый шаг по которому принадлежал самому Франциску. И, стискивая каким-то совершенно несвойственным доселе ему жестом почти незнакомого, но кажущегося достойного не только доверия и уважения, но и крепких, неумелых и искренних объятий, он чувствовал себя по-настоящему успокоившимся, чувствовал так, что он поступает верно. Всё равно пути назад не будет – дорога поросла терновником, и единственное средство от этого будет огонь. Мысли об столь жестоком уничтожении заставили его вздохнуть, лишь на секунду наполнить мёртвые лёгкие дымчатой спиралью запаха находящегося слишком близко человека, чтобы возникло желание быть подле него всегда. То есть, совершенно предать себя самого, отвернуться от размеренной жизни затворника, позабыть о сочинительстве, позабыть о зеркале в комнате, старых часах из парижского отеля и выведенной чернилами цифры «1929» в венце циферблата, оставить и кресло, и вид из окна, оставить письменный стол и печатную машинку, стопки недописанных книг, литры неисписанных чернил. Нечто сравнимое по силе он испытывал тогда, когда переезжал с Полем в Париж, сиюминутные же чувства хоть и напоминали те, прежние, но были недостаточно сильны, чтобы полноценно претендовать на вышеуказанное звание. Теперь они были бледны, но они были, они питали его, как влага питает измученную засухой землю – по скудной капле, а от того и впитывались в нутро с дичайшей алчностью, не знающей умаления. Предать самого себя только ради эхом отозвавшегося запаха дешёвых сигарет, дешёвых от того, что этот мужчина не видит нужды расточительствовать свои средства на подобные забавы, он находит в сигаретах успокоение, а то не имеет определённой цены; запаха резины от перчаток, быть может, он по рассеянности разминал себе шею ладонями, позабыв про перчатки; запаха моющих средств, самых распространённых и не особенно дорогих, таких, какими пользуются для наведения стерильности в лечебницах; запаха хвори, именуемой сплином, и крови, но не такой, какой издают скотобойни, этот аромат был сродни тому, если бы он принадлежал полотну, исписанному кровью, тончайшими алыми линиями, как нитями протянутыми через всю белизну холста  - всё же было славно упиваться ими досыта, но одновременно с этим чувствовать ужасное удушье, будто кто-то невидимый схватил его за горло, дабы вернуть всем мыслям ясность и заставить бороться. Он был жертвой, он есть жертва, сейчас он всего лишь испытал временное помешательство – не более, а с ним ещё можно справиться. Франциск подумал о незаконченной статье, мысли о работе всегда помогали ему сосредоточиться, а от этого и заставить себя сейчас разжать объятия и отступить от Мэла, которого он держал при себе и так непростительно долго. Или не очень? Об этом он не мог справиться, потому что не имел при себе часов.
- Ммм… мистер Льюис, сэр. Вас ведь так на самом деле не зовут, верно? Не думайте, что я буду настаивать на том, чтобы Вы ответно представились мне сейчас, нет, - он говорил уже в привычном для него ритме, медленно и соразмерено, осторожно подставляя произносимые им словам на их законное место и давая каждому привыкнуть к пространству вокруг себя, тому, куда они попали после своего зарождения в звуке. – Просто мне было бы приятно узнать, как стоит к Вам обращаться. Вы, если хотите, можете называть меня Франц. Мне так привычнее.
Он улыбнулся, пытаясь за этой улыбкой скрыть смущение, но вышло как-то неважно, от чего пришлось отвернуться и пристально поглядеть на простирающийся позади ограды сверкающий город, чтобы немного встряхнуть своё сознание и сосредоточить себя на чём-то ином, кроме собственных смешенных чувств. Выдохнув, Франц рассеянно поправил шарф, будто бы за время созерцания он сбился с прежнего положения, и продолжил.
- Мы могли бы прогуляться немного, если Вам надоело это зрелище, - обратив свою ладонь к небоскрёбам Лос-Анджелеса, юноша вновь опустил руку, переводя взгляд на неё, а заодно и на так и не подаренный букет и смятую пачку сигарет в пальцах своего собеседника. В нём тут же зародилась лукавая мысль, которую он посчитал своим долгом озвучить, дабы не показаться занудой и совершенно непригодным для долгих разговоров. – Но нужно быть осторожным, в этом парке водятся вервольфы, и нам не поздоровится, если мы встретим хотя бы одного из них на своём променаде. Они, думаю, не поймут нас, или поймут неверно, и решат радикально расправиться со сложившимся недоразумением. – он не без более мягкой и отливающей почти неуловимым коварством улыбки кивнул на белоснежные цветы и едва сдержал себя от смеха, настолько ему ситуация, наконец, показалась более забавной, чем удручающей.
- Вы ведь не спешите домой? Я бы хотел послушать Вашу историю, разумеется, в ответ я обещаюсь рассказать свою. Или же мы можем поговорить о чём-то отвлечённом, хотя бы здесь – на скамье под деревьями. Здесь удивительная тишина, и я бы с удовольствием тут остался чуть дольше, чем то планировалось. И если Вы составите мне в этом компанию, то я угощу Вас сигаретой. Что скажете?
Произнесённая им речь показалась Франциску немного несуразной, даже несерьёзной, но она же и разгоняла сгустившиеся было тучи, а от того и обретала своеобразную ценность. Всё, чего ему оставалось сейчас делать, так это полезть в карман пальто за портсигаром, потому как он был уверен в том, что ему не откажут в предложении – слишком уж заманчиво и безаппеляционно то прозвучало.

Все людские союзы в этом мире основываются на том, что некто сильный словно бы опровергает неопровержимость отдельного существования других. Что и есть для этих «других» отрадно и сладко, но лишь на какое-то время, так как нет в этом подлинности. Время достаточно быстротечно, и ему не требуется колоссальных усилий, чтобы унести с собой в прошлое всё былое и оставить там безвозвратно, так как оно не подлежит никакому воскрешению. В довершение всего сильный остаётся буквально не у дел – теория его провалилась, не найдя должного подтверждения на практике, но ещё и унесла множество светлых чувств, принесённых в жертву данному эксперименту. Нельзя сказать, что ему не больно и не горько, любое разочарование повлекает за собой подобные терзания. Но в том-то и заключается первоначальная его вина; не стоило быть настолько самонадеянным и бросать вызов тому, что в этом мире непоколебимо. Это людская природа, с ней ничего невозможно поделать, лишь подстроиться. Однако всё равно будут появляться свои сильные, дабы повести за собой, и свои слабые, покорившиеся и обречённо плетущиеся сзади, мня себя сильными и способными со всем справиться в одиночку, отвергнуть то предлагаемое им, чтобы окончательно себе перечеркнуть все возможности к необходимому отступлению. Кто сказал, что человеку нет возможности жить в кромешном одиночестве? Наверняка тот самый человек, что к этому одиночеству и стремится, постоянно встречая на своём пути какие-то преграды. Спроси его сейчас, чего именно он хочет, он не ответит, потому что лишён самого примитивного представления о свободе. Но как бы то ни было, большинство случаев самообмана происходит по доброй воле. Это можно признавать или же отрицать – скрыться от этого невозможно, в случае лишь том, когда появляется желание уподобиться древним святым и уйти в затворничество, туда, где демон самообмана не достанет. В конечном итоге есть риск позабыть человеческую речь, стать одухотворённым и  сильным, приспособиться к выживанию, разделить своё существование с дикими зверями, но разве кто из современных людей пойдёт на такие жертвы только ради того, чтобы избавиться от собственных же заблуждений? Их бесконечно будет тянуть друг к другу, в то время как желания сближаться не будет совсем, а будет лишь страх вновь пораниться о свои некогда разбитые надежды.
С другой стороны, у большинства людей нет достаточного времени, чтобы всё рассудить так, как подобает, а не принимать поспешных решений. У Франциска же времени было очень много, и хоть он совершенно не способен был им распоряжаться грамотно, всё равно это оставалось его достоинством. Рассуждай он в данную секунду логически, то осознал бы, как крупно ему повезло в своём бессмертии. Всё равно сколько лет он ещё проживёт, правило притяжения будет действовать до конца его дней, а его стремление остаться в одиночестве будет лишь подначивать людей окружать его всё плотнее и плотнее, до тех пор, пока кольцо не сомкнётся. Он знал и знавал многих, но нельзя сказать, что они приносили ему хоть что-то кроме несчастий и разочарований. Можно было сказать, что он в какой-то степени и боялся людей, но не их самих, а последствий общения с ними. Его мир был тщательно огорожен от любого в него вмешательства, но они всё равно находили крошечную лазейку, самую незначительную брешь, чтобы просочиться внутрь и впиться в него паразитами. Можно ли было отнести Мэла к ним? Он не знал, равно как и не знал, от чего чувствовал какое-то совершенно неуместное сочувствие и желание позаботиться о человеке, который хоть и выглядит многим старше его, но по возрасту так отстаёт от истинных лет своего знакомого. Он был напуган не в меньшей степени, как и презентовавший ему букет белых лилий, на которые юноша не без интереса поглядывал всё это время, словно прикидывая, когда же они окажутся в его руках, мужчина, а это безусловно сближало. Кроме того, они оба сомневались, но каждый по своему личному поводу, из-за своего личного ада в душе, может быть, совершенно различного от общих о нём представлений. Франц почувствовал, что мысли его уходят слишком далеко от действительности, и что он становится кем-то чужим для себя самого, а подобное надлежало немедленно пресечь, дабы окончательно не потеряться на едва ли освоенном пути. Первоначально появляется сомнение, сомнение же и заставляет колебаться, тщательно задумываться над выбором и искоса поглядывать себе за спину, чтобы убедиться, что ещё осталось немного места для позорного отступления, прежде чем предать себя окончательно и выставить побеждённым. Вероятно, он слишком долго блуждал сам в себе, пытаясь пройти по намеченному пути немногим дальше, чем то замышлялось в самом его начале, а от того и не заметил, что действительно увязался следом за идущим прогулочным шагом Малькольмом – какое красивое у него имя – и теперь недоумевал почему же ему не удаётся идти со своим собеседником в ногу. Это его даже немного тревожило. Подобное чувство усилилось сразу же после ожидаемого, но безнадёжного вопроса о своём нынешнем состоянии. Франц задумчиво поглядел в редеющие ряды деревьев впереди, вероятно, должные сойти за подобие аллеи, пару раз моргнул, заставляя и без того тёмную картинку реальности замелькать перед его глазами, но тут же спохватился и полез в карман за портсигаром, вспомнив о данном недавно обещании.
- Чуть больше века. Но если быть точнее – сто тридцать шесть лет, - он с вежливой улыбкой протянул мужчине обещанную сигарету и сам закурил, чтобы обрести в мире материальном надёжный якорь, не позволящий ему более углубляться в свои мысли подобным бестактным образом. – Но это никоим образом не сказалось на моём мышлении.
Нет, он не желал утешения, но не потому что он его действительно не желал – кто ж его не желает, - а потому, что искать утешения – значит посвятить этому всю жизнь, жить всегда где-то сбоку от себя самого, чуть ли не за краем себя, вряд ли помнить уже, для кого ищешь утешения, и поэтому не быть в состоянии найти действенное утешение – действенное, а не действительное, которого не бывает. И снова течение, против которого он плывёт, такое бурное, что, стоит только задуматься, приходишь в отчаяние от пустынного покоя, посреди которого плещешься, ибо кажется, что тебя отнесло назад, к моменту провала. Возможно, нечто подобное ощутил и Мэл, узнай он о том, насколько безнадёжен образ жизни его нового знакомца. Скосив свой взгляд на собеседника, юноша не без удовольствия отметил про себя то, с каким достоинством он держится, несмотря на отточенные нескрываемой печалью черты его лица. Ещё тогда, когда Франц впервые увидел его возвращающимся в предрассветный час, он показался ему чрезвычайно приятным и даже притягательным внешне, можно сказать, одним лишь обликом этот мужчина имел способность располагать к себе. Сейчас же, когда он шёл подле неспешно курящего и украдкой вдыхающего аромат цветочного дыма, коем были окутаны оба гуляющих наблюдателя, он стал лишь ещё ближе и желаннее. Захотелось сказать что-либо ободряющее, и сдерживаться от этого не имело смысла.
- Знаете, какой Вы? Вы очень сильный. Не представляю, что сделал бы я, если бы оказался на Вашем месте. Моё Становление было исключительно по доброй воле и существом, которым я действительно дорожил. Кроме того, у меня было немало причин для того, чтобы отказаться от смертной жизни. Я тогда действительно так считал, - он поднёс сигарету к губам, но всё же не затянулся, а снова опустил руку и вздохнул. – Странно осознавать, что я не очень-то и ошибался тогда. Мне ужасно не хочется задевать Вас сейчас, но позвольте выразить своё Вам сочувствие. Вы этого не заслужили.
Только что он ободряюще коснулся рукой плеча Мэла, но в ту же секунду ему стало так стыдно и неловко, что он тут же отдёрнул руку и вновь занял её презентованным букетом. Они оба зашли не слишком далеко, чтобы поворачивать назад, но и достаточно отдалились от безопасной для них же территории, из-за чего Франциск на секунду замер, многозначительно прикладывая палец к губам, и прислушался к ночной тишине, чтобы успокоить себя окончательно и продолжить прогулку в том же настроении, что и раньше. Едва различимый поначалу гул не поддавался никакому объяснению, чуть позднее он начал расщепляться на отдельные звуки, как на короткие мелодии, достаточно информативные, чтобы спонтанно ухватиться за плащ чуть выше локтя и потащить в сторону от идущей в непроглядную ночь дороги. Впереди, может быть, в метрах ста-ста пятидесяти, посреди гама города, шелеста листьев на робком ветру, плеску неподалёку расположенного озера и гудения фонарных ламп, были слышны чьи-то шаги, они отдалялись, но всё равно вселяли тревогу. Не хотелось бы нарваться на беду в тот момент, когда ещё был шанс её отвратить. Рукав своего собеседника он отпустил почти сразу же, едва ли опомнившись и поняв, что поступает нетактично, теперь же он молчаливо пробирался сквозь нередкие насаждения, надеясь лишь на свой слух и обоняние. Действительно, приходилось передвигаться с закрытыми глазами, чтобы точно знать, в каком направлении идти, чтобы не оказаться в скверном положении, но это вовсе не мешало ему предельно осторожно преодолевать препятствия и не производить при этом ровно никакого шума, кроме звуков своих шагов, которые ему были слышны едва ли не хуже всех, настолько высоко он сосредоточился на обманном безмолвии ночи.
Довольно скоро он обнаружил, что испугавшее его движение незваного позднего путника осталось в достаточном отдалении, а сам он стоял в небольшой вишнёвой роще, по укромности своей напоминающую комнату. Неизвестно, каким чудом подобные насаждения оказались здесь и вообще к какому событию их посадка была приурочена – деревья были достаточно молодыми, а неподалёку и размещался тот самый смутивший его пруд, - в такой обстановке Франциск достаточно осмелел и решительным шагом направился в сторону водоёма. Он уже успел заприметить высокое дерево, судя по всему американскую иву, раскинувшую свою крону аккурат над темнеющей гладью, и поспешил под её сень, находя подобное место достаточно уютным и располагающим к интересной беседе. Опустившись на землю и прислонившись спиной к стволу дерева, он соединил пальцы рук, сообщая своему телу некую монолитность, и, преодолевая лёгкое внутреннее сопротивление, сказал:
- Знаете, милый мой Мэл, я вспомнил о том, что давно хотел рассказать Вам ещё в письме, но не решался хотя бы потому, что подобная история должна звучать вслух, а не безмолствовать на бумаге. Эта история пришла мне на ум сразу после того, как Вы назвали меня «ангелом».
Франц блуждающе улыбнулся, закрыл глаза и запрокинул голову, тут же ощущая затылком жесткость коры дерева, затем сложил ладони лодочкой, вытянул их и прижал к собственному горлу, продолжая говорить, но уже куда более медленно и почти распевно.
- Перед витриной магазина Казинелли сидели на корточках двое детей, мальчик лет шести и девочка чуть постарше, богато одетые; они говорили о Боге и грехах. Я остановился позади них. Девочка, вероятно католичка, признавала настоящим грехом, только когда обманывают Бога. А мальчик, вероятно протестант, упрямо дознавался, а что же тогда обман людей или воровство. «Тоже большой грех, - признавала девочка, - но не самый большой, только грехи перед Богом самые большие. Для грехов перед людьми есть исповедь. Когда я называю свой грех на исповеди, то у меня за спиной снова встаёт ангел, а когда я грешу, за спиной у меня бес, только его не видно», – он коротко вдохнул ночной воздух, делая крошечную паузу и вслепую начиная искать в кармане сигареты, наскоро вооружился одной, прикурил, а затем на выдохе продолжил. – И, словно устав от серьёзной темы, она полуобернулась и шутя сказала: «Видишь, у меня за спиной никого нет». Мальчик тоже обернулся и увидел меня. «Погляди, - сказал он, не обращая внимания на то, что я его слышу, - а у меня за спиной бес». « Этого я тоже вижу, - сказала девочка, - но я имела в виду не его».
Делая ещё одну затяжку, он снова позволил себе немного помолчать, но не слишком долго, от того, то истории ещё не пришёл конец.
- Я тогда был ещё жив, мне было восемнадцать, и я точно помню, куда шёл – я шёл на почту отнести письма отца. Не значит ли откровение того мальчика то, что он наверняка видел во мне нечто греховное, знал, кем я стану? Неизвестно. Но я всякий раз вспоминаю эту историю и то, с кем меня сравнили в тот летний солнечный день за пятнадцать минут до полудня. Вы со всем справитесь, мой милый Мэл. Я буду Вам помогать в этом, если Вы не отвергнете мою помощь.
После этих слов он окончательно замолчал, позволив звукам ночи и свежести от близости пруда ненадолго успокоить его, от чего продолжил сидеть почти неподвижно, лишь изредка поднося сигарету к губам, лениво вдыхая в себя её едкий дым и с такой же неторопливостью выталкивая его обратно, но не замечая, как изысканно он змеится в воздухе, потому что глаза его до сих пор оставались закрытыми.

«Не следует привлекать новые сущности без крайней на то необходимости». Древним было ведомо то, что современнику не представляется никакой возможности осмыслить полностью. Можно было просто мыслить иначе, повсеместно стараясь не усложнять собственного и без того непростого существования, размеренно взвешивать всяческий свой шаг, дабы оградить себя самого от самого грехопадения. Сунуть голову в чёрную дыру и ждать Забвения, пребывая постоянно во власти собственных страхов и одиночества. Оценивать эти возможности можно очень высоко, но лишь как только технические самодостижения, а не как подлинные преимущества, ибо беспрепятственные скольжения туда-сюда – что в них? Да ничего, кроме тревоги, низкой самооценки, тёмных вожделений, дурного характера, который портится ещё больше, хотя как раз непоколебимость его внутренней крепости могла бы воздействовать на него благодатно, стоило бы только хоть раз довериться ей всецело. Теперь он не мог точно отозваться по поводу нынешнего своего состояния, но в единственном он бы осведомлён наверняка – он вне её пределов по абсолютно доброй воле и совершенно не ищет способа вернуться. Однажды пребывание на воле скажется пагубно на его и без того шатком здоровье, но пока он чувствует себя превосходно и не испытывает никаких недомоганий. Вне его идеального мира, обманного мира, в коем Земля была центром Вселенной, а вокруг неё по сферическим осям вращались иные космические тела, именуемые попросту его окружением, совершилась крошечная революция. Не было никоей квинтэссенции или же эфира, никаких вихрей не предусматривалось, имелась лишь всемогущая гравитация, стремящая, казалось бы, незыблемое к свету, самому яркому, губительному Солнцу. При любом к нему подходе сближение бы значило погибель. А, быть может, это гнетущий убийственный страх заставляет видеть в той самой крепости спасительную нору, которой та по-сути своей и является. Или должна ею быть. Или она просто вселяет ощущение уверенности в безопасности и надежду на спасение? Может да, а может и нет. Поэтому-то в мире не придумано ничего лучшего, чем заведомо принимать всё, как то есть, лишний раз не искушая себя новым шагом в бездну, а постепенно подстраиваться под ритм бешено несущегося вперёд времени, которое приносит и уносит с собою новых людей. Было бы ужасно тоскливо, если бы беспощадное течение времени унесло от него и Малькольма. Показательный жест этого состояния глубочайшей внутренней нерешимости и сонмов сомнений – провести мизинцем по брови, что Франциск и сделал, в смятении понимая, насколько далеко предстоит ему шагнуть, насколько то будет боязно, но от того и завлекательно.
Усталостью немногих прожитых лет клонило ветви ивы к воде, в некоторых местах её робко касаясь, от того и порождая крошечные круги; ветер игрался с теми кругами, разгоняя их по всей тёмной глади, а заодно и принося с собой прохладный запах застаивающейся воды, густых порослей возле берегов, размытой почвы и неумолимо наползающей тины – видимо, мало кому действительно был необходим этот пруд. Скорее всего, про него просто забыли, а заросли молодой рощи казались водоплавающим птицам непривлекательными, вот они и обходили это место стороной, ища себя пищу более сытную, к примеру, в местах скопления людей, всегда радых подкормить их против их природы. Птицы задабривались, тупели и становились непомерно ленивыми, иногда даже разучивались летать. Вот почему в этом укромном уголке застаивалась вода – некому было её бередить. Такие места недолговечны, как человеческая красота, становящаяся мёртвой и отчуждённой, если попытаться её увековечить, нарушая какие-то высшие законы. Гораздо большей привлекательностью обладал сам запечатлённый во времени момент увядания, тот, в который вряд ли кто посмеет задуматься о том, что однажды этого великолепия не станет, и лишь самый чуткий ум сможет разоблачить приближение конца, увидев его издалека, почувствовав его дыхание, расслышав его шёпот. Но, скорее всего, Франц попросту слишком многого не понимал, посему уделял собственным размышлениям гораздо больше времени, чем те требовали на самом деле. Стараясь не выдать своей очарованности смиренной природой вокруг, он, наконец, полуобернулся на своего собеседника и ласково тому улыбнулся, готовя ответы на каждый из заданных им вопросов. Его новый знакомец имел право на многое, в том числе на доверие и знания прошлого того, кто столь тщательно скрывал его в собственном сознании и не позволял никому прикасаться к сакральному. Снова и снова некогда спасительная крепость звала его за собой, соблазняя отступить и запереться, но все попытки её были тщетны. Он уже сделал свой выбор, осознавая достаточно поздно, как дорого придётся ему за это платить.
- Я говорю лишь то, что чувствую на самом деле, - устраиваясь ещё более выгодно для личной беседы, он окончательно привалился плечом к дереву, теперь восседая полубоком и всё ещё держа согнутую в локте руку с зажатой в ней сигаретой подле лица. Второй же рукой он словно бы приобнял себя, надеясь тем самым сохранить своему корпусу равновесие, а не нелепо завалиться в случае неудачи прямиком на своего собеседника. – Возможно, что я совершенно не знаю Вас, а от того и не понимаю. Но мне не следует так резко отзываться о людях, верно? Мне просто необходимо слушать Вас, слышать то, как Вы рассказываете мне о чём-то. Это несложно. Вернее… я хотел сказать, что думаю, что это не сложно. Мне многое даётся с трудом. Даже это откровение. И признание Вашей внутренней силы мне далось нелегко.
Франц сделал крошечную паузу, запоздало затягиваясь сигаретой и неотрывно при этом глядя на Мэла, так, словно цеплялся за него взглядом и боялся того, что если он пропадёт из поля его зрения, то сгинет в ночи навсегда. Если это подвластно ему самому, то почему мужчина напротив не может быть тому же обучен?
- Мне неведом ответ на заданный Вами вопрос, милый мой Мэл. Тогда, очень давно, я считал, что единственное выбранное мною решение окажется столь же единственно правильным, сколь и пагубным одновременно. С тех пор я не нашёл себе места и остался прежним – без имени, цели и приспособленности к этому миру. Мне ничего не стоит пребывать в необъяснимой тревоге в часы моего мучительного бодрствования. Возможно, я когда-то и любил того, кто сделал меня таким. А, может быть, он сам того возжелал и подчинил меня себе – этого я уже никогда не узнаю. Сейчас меня сковывает ещё более глубокая ошибка. Простите меня за последующие слова, но как бы я хотел быть уверенным в том, что в эту секунду не заблуждаюсь вновь так безнадёжно, как в прошлые случившиеся со мной несчастия. Как бы мне хотелось верить в то, что Вы действительно не из тех, кто причинит мне зло. Скажите, милый мой, дорогой мой Мэл. Смогли бы Вы жить после того, как Вас насильно привязали к себе, настолько бесчеловечно, что в Вас ничего не осталось бы прежнего, кроме слепой одержимостью той, кто сотворила это с Вами?
В этом была и скверность общения тет-а-тет – стоит лишь задеть верную струну, как польётся всё то, о чём она сможет поведать за миг своей вибрации, столь тонкой, но продолжительной, а от того и опасной, что все слова вмиг становятся лёгкими и произносятся с жаром, а руки не знают, куда себя деть, даже если у них уже есть неплохое занятие. Франциск замер в нерешимости и тут же почувствовал себя ужасно несдержанным; так давно он не беседовал ни с кем о своих огорчениях, да и не желал ничто из них предавать огласке, но теперь его словно что-то заставляло исповедоваться перед своим собеседником, при этом чувствуя, какой вред наносит он ему с каждым новым произнесённым словом. Желание сжаться, как в детстве перед страхом тёмных углов и чудовищ населяющих их, заставило его ещё более устыдиться в собственном поведении, и ничего более не осталось, кроме как вновь затянуться сигаретой, с дымом её же образуя в воздухе ту самую театральную паузу, которую он разыграл, неожиданно прервав свою пылкую речь. О большем ему теперь уже и говорить не хотелось.
- Вам казалось, что Вы неблагодарны по отношению ко мне, - он блуждающе улыбнулся, вновь подвигаясь ближе к собеседнику. – Странно ли то, что в эту секунду я испытываю те же самые чувства? Или же Вы настолько заразительны своим настроением, что завлекли вслед собой и моё? С этим ещё предстоит наверняка разобраться. Вы же просили меня отозваться о нынешнем Вашем положении. Я не могу понять до конца, насколько это ужасно, но позвольте хотя бы притронуться к этому, попытаться представить себя на Вашем месте. Милый Мэл, если Вы живы и сейчас сидите здесь – это уже многое значит, поверьте. Наверняка Вы бы хотели прожить полную мирского очарования жизнь, и я не в силах Вас осудить за это, хоть и мне это чрезвычайно чуждо. Я вечно бежал от себя самого, и теперь понимаю, что, возможно, и заблуждался в своём этом стремлении. Вы говорили, что Вас обманули. В чём же тогда Ваша вина? Перестаньте корить себя в своём положении, прошу Вас. Хорошо?
Старания говорить как можно мягче и убедительнее подначивали самого Франца к странным вещам, таким, кои по отношению к себе самому он наверняка бы не позволил. Ему ужасно не хотелось терять своего знакомого, сомнения в котором до сих пор не утихли в его душе, но звучали куда реже и тише, чем прежде. Теперь он был полон сочувствия и решимости помочь этому человеку справиться со своей новой природой, от того что он ощущал, как тот был космически одинок в мире, где нет ничего, кроме безрадостного существования. Разве может зваться слабым тот человек, что отыскал в себе столько храбрости хотя бы ради этой встречи? Даже такой человек, как Франциск, был уверен в обратном, был уверен в стойкости и смирении этого так несправедливо осуждённого влачить подобное существование мужчины. Он прекрасно помнил, сколько искренних слов было написано, сколько ещё осталось несказанным; его больше ничего не сдерживало от собственных же порывов, которые, бывало, одолевали его в момент прочтения писем и вновь вернувшихся сейчас, в эту не самую лучшую минуту почти что бесцельных уговоров. Вести себя точь-в-точь так же, как и повёл с ним его Сир, обратив против собственной воли, было кощунственным, ведь Франц по-сути не оставлял тому выбора, лишь ставил перед почти что умоляющим условием. Это было нечестно. Видимо, желая сгладить собственную вину перед Мэлом, он потянулся к его лицу, стараясь как можно ласковее и ненавязчивей коснуться его щеки пальцами, забравшись чуть выше осторожно стянуть аккуратные очки и бегло прижаться к его переносице губами. Так близко он не позволял подбираться даже к себе самому, но отказывать себе в спонтанности принятого решения он был также не в силах. Оставив несправедливо украденные с лица собеседника очки у того на коленях и поспешно от него отвернувшись, Франц снова закурил, на этот раз молча протягивая Малкольму сигарету. Странно, что он более не ощущал внутренней скованности и стыда и, обронив как бы между прочим нечто сродни «Какая чудесная сегодня ночь», он вновь обратил свой взгляд к водной глади просто ради собственного же успокоения и уверенности в том, что он поступил правильно.