Первый признак начинающегося познания – желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая – недостижимой. Больше не стыдно, что хочется умереть; вот и просишь поменять старую, ненавидимую камеру на новую, которую ещё только научишься ненавидеть. Сказываются при этом и остатки веры – в то, что во время этого перемещения по пути случайно встретится Господь и, взглянув на узника, скажет: «Этого больше не запирайте. Его я возьму к себе». Эдакая тюрьма его бы устроила. К тому же, ещё при смертном своём существовании, у него было чувство, что он преграждает себе путь тем, что живёт. Но эта преграда и доказывала ему, что он жив. Понятие само по себе абсурдное и прямо противоречащее всему тому, что должно по-сути своей происходить в мире видимом, материальном, мире достаточной сознательности и знаний обязанностей во всём. Но здесь же, здесь и сейчас же ему приходилось чувствовать себя узником на этой земле, преступником приговорённым к чему-то, но до сих пор не знающим своего приговора. Единственное, что он осознавал полностью, так это собственные прегрешения, искупление которых видел лишь в одном – смерти. Окончательной и совершенно не желающей Господа на пути своём, в вечности, в забвении и тишине. В том, в чём не единожды было отказано ему, может быть, к его же благополучию и счастью, возможно, что так то и задумано было где-то свыше, и он не смел того опровергать – сам факт его существования поныне неопровержим. Но ни одно утешение не могло бы его сейчас утешить, потому что это лишь утешение, лёгкое, навевающее головную боль утешение перед грубым фактом узничества. В силе его нет ничего примечательного, а от того оно и отвергнуто было раз за разом, и в данную же секунду, предложи ему хоть кто-нибудь подобный выход, он бы отказался. Он бы мог осудить себя за малодушие, раскаяться в самой мысли, переросшей в принимаемое им решение, но не теперь. Пути назад просто не было – позади него лишь страх, и он толкал его в спину, заставлял в паническом ужасе колесить по городу, натыкаясь на преграды и стараясь их уничтожить. Попадались ему и люди, на которых он без раздумий набрасывался и мгновенно же умерщвлял, пытаясь победить тем самым свой же собственный страх, ибо в каждом новом возникшем перед ним живом существе он видел лишь врага, желающего тому ещё больших страданий, нежели тех, что безустанно терзали его душу. И не чувствуй он вины за все отобранные им жизни, он бы не позволил своему ужасу загнать себя на крышу и с почти осязаемым ехидством удерживать на краю пропасти, покачивая его то в сторону надёжной опоры-земли, то навстречу бьющему в лицо воздуху. От расплаты до вечности был один шаг, но, кажется, он и без того сделал не раз и немало подобных шагов в неизвестность, и все они завершались самым жесточайшим образом – Смерть отвергала его, она постоянно смеялась над его потугами покончить с этим раз и навсегда, а Жизнь поступала, как неумелая мать, желающая окружить своё чадо заботую и лаской, но в результате случайно придушившая его же в объятиях. Так он и существовал, тенью среди теней, обретших плоть и не знающих, куда им идти в минуты полнейшего затмения, мрака, в котором невозможно разглядеть даже собственных рук, поднесённых глазах, потому что сам ты и есть этот мрак, и в тебе нет ничего, кроме вечной ночи. Его вера в искупление – как нож гильотины: так же тяжела, так же легка. Почему же его страх с ним не согласен, от чего он тянет его назад, когда только что подгонял скорее обрести покой?
Смерть стояла перед глазами Франциска примерно так же, как и картинка с изображением битвы Александра на стене в школьном классе. Его задача же состояла в том, чтобы своими делами в этой ещё теплящейся в нём жизни затемнить или же полностью стереть эту картинку. Может быть он и задумался бы над этим раньше, когда ещё не утратил способность к рациональному мышлению, сейчас же он испытывал благодатное равнодушие ко всему, что окружало его, но и одновременно недоумевал над неведомой ему силой, которая до сих пор сдерживала его на месте. Ему удалось проделать нелёгкий путь, добежать до самого края, даже перебраться через ограждение, но тут перед его же лицом возникла невидимая преграда, упёршаяся обеими руками в его грудь и заставившая помедлить ещё немного, поразмыслить над тем, что будет не «сейчас», а «потом». Ведь он так редко это делал – заглядывал в будущее. В его крови ещё не стихла прежняя буря, отдающаяся расцветшими по белой рубахе алыми пятнами, и в воздухе стоял запах отчаяния, но он не чувствовал его, ведь вампирам не нужно дышать, чтобы жить; он был в смятении и до сих пор не осознавал, что никто более не преграждает ему пути навстречу собственной кончине. Это он сам не хотел дальше идти, он нашёл ту самую точку опоры, которая с простотой отдавалась осознанием, что она не занимает большего места, чем подошвы его туфель. С коротким вздохом Франц откинулся спиной на перилла и запрокинул голову к ночному небу, не без подозрений вглядываясь в его почти досягаемые глубины. Оно не причинит ему вреда, равно как и всё вокруг – у этих вещей нет души, а, значит, на злодеяния они не способны. Разумеется, здесь его никто не достанет, даже тот страх, живущий в нём и нёсшийся по пятам одновременно; сюда не придёт даже та, что спровоцировала его на чудовищные вещи, а если явится, то ему ничего не стоит оставить свою точку опоры и шагнуть вниз. Это совершенно несложно, к тому времени к нему уже вернулся рассудок и он вновь обрёл способность рассуждать здраво, потому как в конце его не ожидает ничего. Может, боль на мгновение заставит его утратить сознание, а потом всё начнётся сначала. Да и по определению ему совершенно не везло с крышами, он даже попытался подсчитать сколько раз ему всё-таки удавалось сорваться и собрать вокруг своего изломанного тела толпы зевак на тротуаре, вышло всего около трёх, да и то один из них  был до безобразия циничен – неудачное падение прямиком на крышу чьего-то ужасно дорогого автомобиля. Все вокруг сетовали не на его смерть, а на то, что машина оказалась изуродованной потерявшим рассудок человеком. После такого случая Франциск окончательно разуверился в людях и перестал думать о них, как о равных; подобные откровения никогда не бывают приятными и всегда влекут за собой негативные выводы. К тому же, его нынешнее положение оказывалось отчасти даже выгодным. Моменты абсолютной гармонии столь редки, что выкроить их из общего полотна мирской суеты, даже если та размерена и монотонна, оказывается непросто. Сейчас же самым разумным для него оставалось столь привычное его окончательно умиротворившейся душе созерцание, поэтому он предпринял попытку ненадолго, но слиться с городом, набрав полные лёгкие его сумбурного аромата и начиная вычленять с закрытыми глазами отдельные запахи, тут же давая им мысленно названия. Прежде всего им ощутился уже знакомый запах крови, исходящий от него самого, позже в него как-то ненавязчиво влился поток пыльной крыши, разлагающихся трупов грызунов, почти неуловимое дыхание сырой земли под его ногами, но остающейся далеко внизу, примеси океанического воздуха и совершенно обыденный запах проезжающих внизу автомобилей, но даже этого ему оказалось мало и тут же все ощущения предались тщательному анализу, как на уроке арифметики, он разбирал их подобно уравнению и находил занятие чрезвычайно увлекательным. Вот только после того, как он доберётся до самого конечного результата, когда познает суть городского аромата, тогда он развернётся и покинет опасный край, созданный не столь для роковых ошибок, сколь для созидания и самоудовлетворения совершенными мелочами, которыми полон весь окружающий мир. Тогда у него будет выполненная задача, и он со спокойной душой сможет очутиться дома, чтобы встречать очередной рассвет в надёжном убежище и с благодатной гармонией в душе.

Свободно повелевать миром, не повинуясь его законам. Предписывать закон. Счастье быть послушным этому закону. Однако невозможно предписать миру такой закон, при котором всё оставалось бы по-прежнему и лишь новый законодатель был бы свободен. Это был бы не закон, а произвол, смута, самоосуждение. Шаткая надежда, шаткая вера. Чувство полнейшей беспомощности. Что связывает его с этими крепко осевшими, говорящими, остроглазыми телами теснее, чем с какой-нибудь вещью, скажем, ручкой для письма в его руке? Уж не то ли, что он их породы? Но он не их породы, потому-то он и задался таким вопросом. Эта чёткая отграниченность человеческого тела поистине ужасна. Странная, непостижимая сила предотвращает гибель, молча направляет. Сам собой напрашивается абсурдный вывод: «Что касается меня, я давно бы погиб».
- Что касается меня, - Франциск обратился к себе самому, совершенно позабыв о том, что дарило ему успокоение минутами назад. Кажется, не всё было слишком просто, и прежнее состояние ни в какую не желало отпускать его окончательно; от того и ширилась в нём неприязнь ко всему, что его окружало, вызывая некую гордость за собственное «я». Здесь, на потрясающей высоте многое утрачивало своё бывшее значение, а сердце не сжималось от страха или же подобных ему чувств – всё осталось позади, за той самой чертой, что он пересёк, дабы оказаться здесь. Возможно, это можно было назвать болезненным всплеском нерастраченных эмоций, как последствия колоссального стресса, но он сам так не считал. Признаться, ему было всё равно на всех, кроме себя. Только здесь и сейчас его страдание – это истинное страдание, которое в конечном итоге обернётся привычным блаженством. Может, он бы и спрыгнул, чтобы испытать себя ещё раз, проверить собственные пределы, но уже не из-за боли и страха, а просто из любопытства. Человек навсегда был лишён крыльев, и все его попытки выучиться летать заканчиваются изломанными костями далеко внизу. Бесконечно хмурый день, поедающий целые годы, годами длящееся бесцельное стояние на крышах безымянных домов. Хорошо было бы попеременно в отчаянии бродить по городу, а потом отыскать своё успокоение на диване. У него вызывали удивление почти беспрерывно тянущиеся бесцветные, бессмысленные облака. «Тебя ждёт великое посмертие!» Хорошо сказано, только вот жизнь никогда не кончится.
Франц медленно затянулся невесть откуда появившейся в его руках сигаретой, выпустил дым в тёплый воздух и зажмурился, предпринимая последнюю попытку слиться с городом так, как хотелось ему, а не тем, кто незримо, но следил за ним – он ощущал это кожей. Подобная длительность чьего-то присутствия начинала его раздражать, но он наивно сослался на свою незыблемость в этом опасном положении; в любом случае ему всегда есть куда бежать, а тем другим совсем некуда. От того он так и безразлично обернулся на незваного гостя, помешавшего ему в который раз разобрать, чем же пахнет воздух на такой высоте. Разумнее было пропустить высокопарные рассуждения и вернуться к начатому, но гость был настойчив, из-за чего раздражение его только усилилось, уступая место язвительности и натуральнейшему бахвальству. Вежливости ради стоило сказать в ответ хотя бы пару слов, чтобы его оставили в покое, просто отставили и ушли по своим делам. Вовсе необязательно дознаваться у всякого человека о том, что у него на душе, когда ему ужасно хочется запереть её навсегда и никому больше её не демонстрировать.
- Прошу прощения, сэр. Вы ко мне обращаетесь?
Он как можно вежливее улыбнулся и встал к своему собеседнику лицом, принимаясь не совсем тактично и придирчиво того рассматривать. Внешний вид этого мужчины был ему априори неприятен – слишком некстати данная фигура появилась на его шахматной доске. Нельзя было сказать с полной уверенностью то, что он выглядел непривлекательно, попросту у Франциска не было никакого желания оценивать подобные сюрпризы по достоинству. Его не звали же сюда, верно? Его здесь никто не ждал. При подобном раскладе стоит подобрать свои полощащиеся на ветру волосы в хвост, запахнуть пальто, развернуться и уйти.
- Хочу предупредить Вас сразу, сэр, что ежели Вы вознамеритесь сделать хотя бы один шаг по направлению ко мне, я спрыгну.
Лишь поднося руку к лицу для очередной затяжки, он ощутил, сколь безнадёжно у него дрожат пальцы, а всё состояние указывало на его нестабильность. Твёрд снаружи, но холоден внутри. Когда тебе в душу вонзается меч, твоя задача: смотреть спокойно, не кровоточить, принимать холод меча с холодностью камня. И благодаря этому удару стать после него неуязвимым. Глухая обида, печаль, нервы – то, что остаётся в нём настоящего, и мешается с глупостью стоящего перед ним человека. Невозможно понять, что у того на уме и что именно ему от него надо, наглухо закрытые ставни с обеих сторон, стучаться в них заведомо бесполезно. Может быть, знание дьявольского, но не вера в него - так как большей дьявольщины, чем здесь, нет нигде. Он медленно, но часто заморгал, как делал всегда в минуты душевного смятения и запоздало для подтверждения своих слов отпустил единственную удерживающую его равновесие руку. Природные навыки оставаться непоколебимым даже в подобных ситуаций не дали ему обречённо покачнуться и улететь спиной вниз, ноги надёжно удерживали его, а спина всё ещё напрягалась в горделивой осанке прилежного и знающего все хорошие манеры студента. Стоит ли спросить, как и зачем?
- Назовите хотя бы своё имя, сэр, - он растянул свои губы в змеиной полуулыбке, такой, которую имеет дерзость изображать человек в себе уверенный, знающий, что лишь он один подвластен контролировать весьма опасное предприятие; так улыбается преступник, знающий, что всё равно скроется и его никто боле не разыщет. – А то Вы взялись обсуждать самое интимное, что есть у нас в нашем существовании, так и не представившись. Вас не учили правилам хорошего тона? Нет, не сознавайтесь. Это откровение может меня глубоко оскорбить, лучше промолчите.
Демонстративно дёрнув бровью, как бы то подтверждая своё ожидание ответа, Франциск затянулся горечью в последний раз и равнодушно отправил окурок вниз, туда, куда, возможно, отправится и он сам. Дабы занять себя чем-нибудь полезным, он принялся обхаживать себя, осторожно приводя в порядок одежду, проверяя наличие взятых с собою вещей, всякий раз расслабленно вздыхая, когда обнаруживал искомое; в конечном итоге он вновь выпрямился, продолжая глядеть не без вызова на своего нелицеприятного собеседника. Вокруг да около. Осторожно крадучись, робко надеясь, кружит ответ вокруг вопроса, с отчаянием всматривается в его неприступное лицо, следует за ним по пятам и по самым бессмысленным, то есть вроде бы уводящим в сторону тропам. Ему просто приятно, что всё так сложилось.
- Вы ничего не знаете о вечности. В радости и гармонии Вы тоже не разбираетесь. Смешно Вы изготовились для этого мира. Сколько Вам лет? Сто? Может быть около двух сотен? Наверняка все вокруг удивлены, как Вы легко продвигаетесь в вечности. Немудрено, ведь не стоит прикладывать усилий, когда оголтело скатываешься вниз.
Слова, произносимые им, звучали достаточно крепко. Крепко, как рука сжимает камень. А сжимает его так лишь для того, чтобы подальше его зашвырнуть. Однако и в такую даль есть свой путь. Скучно, поразительно скучно и тоскливо осознавать то, что ты заранее знаешь, чем закончится подобная беседа. Пускай он уходит, ему до сих пор здесь не рады.

Сегодня он совершил три дерзости – по отношению к Роксанне и по отношению к самому себе; так их только две, но они мучили сродни тупой и разрывающей головной  боли в висках. Они бы были дерзостью со стороны любого человека, тем более с его. Третья же оставалась довольно отдалённой, но от того и вероятной, из-за чего внутреннее его беспокойство только крепло. В конце концов, его поведение было направлено исключительно ради создания отталкивающего впечатления, но никак не для того, чтобы его утомляли длительными снисходительными беседами. От досады всем этим вызванной он утвердил в себе желание на последнюю дерзость, старательно скрывая в себе эту решительность под гордым и несколько отчуждённым созерцанием бесполезного оратора по ту сторону ограждения крыши. Итак, Франц вышел из себя, не столь явно, что можно было прочесть по его лицу, но внутренне, где сражался с собственной назревшей дерзостью в воздухе и тумане, а от того и оставался незамеченным. Возможно, то можно было расценить, как истинное проявление его характера, или же саму природу нераскрытого потенциала, но проступки оставались проступками даже если находили себе убедительное оправдание. Почему же он вышел из себя? Теперь он, правда, говорит себе: смотри, мир позволяет тебе бить его, все мнимые жертвы оставались спокойными, последняя из трёх даже проявила снисхождение. Однако это ровным счётом ничего не значило. Он не смог ничего достичь, выходя из себя, но что ещё он потерял бы, оставаясь в очередном очерченным им же круге? Уж лучше позволить себя избивать в этом круге, чем самому избивать вне его, но, чёрт возьми, где этот круг?! Некоторое время он видел его нарисованным подле себя на полу, теперь же он лишь витал вокруг него, да и не витал вовсе.
Жалость берёт. Не по отношению к себе, замеревшему подле опасного края и готового в любую секунду оступиться и сорваться вниз, жалость же по отношению к человеку, что пытался добиться от Франца каких-то ответов на сумрачно заданные вопросы. Виной тому была нестабильность его нынешнего состояния или же живой эгоизм и некая высокомерность, порождаемая выгодностью своего положения – неизвестно. Но жалость жила в нём, и не давала повода отвечать иначе. Раздосадовано вздохнув и воззрившись непонимающим, - в действительности же он не знал, какие именно цели преследует этот человек и чего добивается, - взглядом на мужчину, он сдвинулся назад так, что каблуки его туфель безнадёжно утеряли опору, мыски же твёрдо стояли на земле. Тому фокусу научил его Сир, в свое время здорово напугав неоната. Вся суть была чертовски проста – ловкость, и никакого мошенничества. Отчасти, но всё же. В случае провала собственной затеи он рисковал оказаться изломанным далеко внизу, но необычайная сила духа и решительность не смогли дать голосу разума вырваться наружу, подавляя его до лучших времён.
- Сэр, простите меня, но мне правда пора, - не без сожаления в голосе признался он, пристально глядя на собеседника. – Чуткое свойство моего непостоянного здоровья заключается в том, что я быстро устаю от подобных бесед, когда сказано слишком много, чтобы я успел осознать смысл и отыскать резонный ответ. Быть может, мы ещё встретимся, но не хотелось бы давать Вам повода питать ложных надежд. Ещё раз прошу прощения.
Ветер подхватил его не слишком тяжёлое для мёртвого тело в ту же секунду, как мир исказился, а руки его плотно впились в бордюр крыши. Он вовсе не собирался так рисковать, но какая же авантюра без риска? Дав себе успокоить едва не забившееся от потрясения сердце и осторожно сдвинувшись чуть левее, чем он находился, Франциск на секунду представил, как сильно будет потрясение того сострадальца, что пришёл по его душу в не самое лучшее время, ведь и Сир не раз так издевался – шаг, и нет его, словно сорвался вниз, но и внизу нет тело, а через пару секунд он хохочет за спиной, словно свершил только что потрясающее озорство. Иногда так славно быть мёртвым, ведь только мёртвые могут заставить себя скрыться во тьме и даже пускай и ненадолго стать невидимками. Крадучись, абсолютно по-хищничьи взбираясь обратно на крышу, он чувствовал себя частью того спектакля, который существовал явно отдельно от него – смелости прибавило недавно пережитое потрясение, и над стремлением к риску он был не властен. Лишь твёрдо стоя на земле уже за ограждением и зная, что рано или поздно будет вновь обнаружен, он почувствовал себя разбитым, хотя страшного действа над ним не свершилось. Странно, что подвешенность шла ему на пользу, как если бы он испытал блаженное чувство полёта, но теперь же замкнутость вновь обрушилась на него беспощадной лавиной и донельзя услужливо напомнила о содеянной всё же дерзости. Теперь их насчитывалось ровно три, хотя бы по этому скорбному поводу он мог быть доволен.
- Владислав, - обращаясь по имени к кому бы то ни было, ты словно подводишь черту, а о том, какой она будет – сближающей или же разграничивающей, приходится суетиться в мыслях самому. – Мне очень жаль, что я отнял время у Вас, поверьте, я не стою его. Если Вам до сих пор интересно моё имя, то меня зовут Франц. И я намериваюсь покинуть это место, потому как мне чертовски наскучило веселиться подобным образом.
Он всерьёз решил уйти поскорее прочь, дабы не навлекать на себя ещё больше несчастий, чем те уже были с ним, облепив со всех сторон невидимой настойчивостью и не желанием расставаться с ним. Правда задержаться и так в потерянном без толку времени ему всё же пришлось – непозволительно уходить вот так, не распрощавшись с собеседником. Это значило бы то, что он дурно воспитан, а подобного над ним никогда не должно было свершиться, ведь этикет был, пожалуй, тем, что следует блюсти наравне с буквой закона. Будь с ним рядом его родители, то наверняка бы восхитились той стойкостью, с которой он преодолевал все противоречия в буйствующей доселе душе и трепетно стремился к тому, чему они сами его учили, а именно – вежливости.

Один маленький мальчик получил в наследство от отца одну всего лишь кошку и стал благодаря ей мэром Лондона. Кем же благодаря своему Зверю – своему наследству – станет Франц? Где он раскинулся, тот гигантский город? Да хотя бы здесь, под ногами. Но какую дорогу бы он ни выбрал, всё одно – под конец из-за его легкомысленности всегда начинал моросить мелкий дождик, часто сыплющийся с посеревшего неба. Следовать ли по велению чёрноруких или же прятаться всю свою жизнь под маской, ничто из этого не было бы единственно верным и приемлемым, но неделимость собственного решения, которого по-сути своей ещё даже не существовало, не давала ему покоя и заставляла слишком долго молчать. Слишком даже вопреки себе самому. Стоило всё же броситься без оглядки прочь, дабы никто не смел следовать за ним по пятам. Сыскать себе надёжное укрытие и схорониться там до той поры, пока всё позабудется и встанет на свои места, а после можно и вновь показаться на свет, уповая на то, что тот его не убьёт окончательно. Не стоит давать злу отсрочку, вторую такую у него уже не выпросишь. Три действия: посмотреть на себя, как на что-то незнакомое, вид забыть, взгляд сохранить. Или – только два, ибо третье включает второе. Зло, по сущности своей, это звёздное небо добра. Так стоит ли к нему вообще стремиться, если его никогда не достичь? Именно поэтому человеку всегда сверх надобности является вера во что-то незыблемое внутри себя, нечто сродни внутреннему богу, на которого нельзя положиться, но его наличие вселяет в душу уверенность. Странно, однако, уповать только на то, что тебя только что не сгубило. Но куда странней давать волю вере совершенно не заслуживающему её человеку. Или же это только кажимость? Единственное, что было осознаваемо им полностью – неуклюже, так, словно заваливаясь куда-то в сторону сточной канавы в облике пьяницы, ему грозились помочь; тоном, каким с ним обращались, всё же был не самый угрожающий, от того и Франц ощущал себя не загнанным в угол, но по пути к своей обречённости.
- Вы попытались напугать меня, но у Вас того не вышло. Наверное, во мне самом что-то неверно сложено, - коротко взглянув исподлобья снизу вверх, так как исполинский рост собеседника не предполагал иной возможности увидеть его лица, кроме как задирать голову, он отрешённо пожал плечами и благоразумно отступил на шаг от нависающей над ним тени. Будь он воспитан чуть хуже, чем уже имелось, обязательно бы оттолкнул мужчину в сторону, этим жестом пресекая всяческое посягательство на личное пространство. – Прошу прощения, Владислав, но я и впрямь не смею здесь больше задерживаться. Мне правда по…
Он не успел договорить, так как оказался в той ловушке, о какой и помыслить бы не смог – как вор, бесталанно дерзнувший умыкнуть что-то из-под носа у не лишённой бдительности публики, он был словлен за руку, да так неожиданно, что мгновенно оторопел и словно прирос к месту, затравленно глядя на продолжившего ораторствовать мужчину. На секунду его охватила мысль о том, что с ним покончено, и лишь усилием воли удалось ему умерить ту панику, что чуть не завладела его разумом целиком и не побудила к очередному роковому поступку. Брезгливо вздрогнув всем телом, он попытался как можно более учтиво высвободить своё запястье из чужеродной и оскорбляющей его хватки, но вместо задуманного решился на более отталкивающее действие, втайне тая надежду на то, что его неверно поймут и оставят всё же в покое.
- Нет, не потому ангелы не летают, - начал он, доверительно накрывая своей ладонью пальцы мужчины. – Они решительно не летают вообще, а всё от того, что им никакого тяготения преодолевать не надо. Просто мы, наблюдатели этого земного мира, не умеем это иначе представить. От того и все наши ошибки, что мы привыкли верить лишь собственным слепым глазам, которые зачастую оказываются зрячими не дальше кончика разделяющего их носа.
Он был бы и рад улыбнуться, но его тут же смутило ещё более дерзостное нежели нежданное касание событие. Тот, кто столь отчаянно зарекомендовывал свои добродетели в глазах Франца, не менее искусно пытался ему солгать, да так, чтобы задеть его изподвне. Недоумённо взглянув на Владислава так, будто бы понадеявшись на злую шутку своего слуха, он всё же высвободил руку и поспешно спрятал её в карман, а после и вовсе потерялся окончательно. Неужто его и впрямь приняли за простодушного страдальца, который не имеет за собой привычки к наблюдательности, а доверчиво бросается в любые раскрывшиеся ему объятия? Верить – значит освобождать в себе нерушимое, или, вернее, освобождать себя, или, вернее, быть неразрушимым, или, вернее, быть. Небо всё же немо, оно – эхо немоты. Бесполезно взывать к нему, если даже и возможности вырваться нет и в помине. Но теперь он уже знал, что ему следовало сделать, ибо всякий раз перед ужасными событиями на него сходила непреодолимая и великая  решимость. Ему следовало убежать. Это было очень просто, тем более, что он знал, к кому бежать. Вот сейчас, при повороте налево будет станция метро, он смог бы броситься туда, уехать прочь из центра, разыскав себе место более приемлемое, там, где есть тёмные подворотни, извилистые улочки и дорога к искомому. Ему не стоило отчаиваться.
- Мне очень льстит, Владислав, что Вы и впрямь так считаете.
Ему возможно было смириться, ведь смирение даёт каждому, даже отчаявшемуся в своём одиночестве человеку чувство сильнейшей связи с ближним. Даёт немедленно – но только если это полное и длительное смирение. Его призывали покориться року и пойти на попятный, с чего бы ему думать иначе? Хотя бы по самой богомерзкой причине, его оскорбило такое к нему отношение до степени, когда человеку становится сложно не скривить своего лица при мысли о том, как он грязен. Ведь не его, а он сам призвался себя унизить. Отношение к ближнему – молитвенное. Франц чуть было не закатил глаза словно в преддверии глубокого обморока, в который он с радостью был бы погрузиться с головой, но сдержался, сдержался так, как подобает джентльмену, продолжая до отвращения к себе самому внимательно и вежливо выслушивать всё, что ему говорилось. Может ли он изведать что-либо кроме обмана? Исчезни обман, и он не сможет ни на что обернуться, превратится в соляной столп. Всё по сути своей глубинной и есть обман. Так к чему же противиться ему? Чтобы выжить? Какими же бесполезными вещами он подчас занимался.
- Я буду рад Вашей помощи, - начал он, делая ещё один шаг прочь и чувствуя, с какой ему лёгкостью то даётся, - а также справедливой оценке всего, что я могу преподнести этому миру. После того как, разумеется, Вы хоть что-нибудь из того прочитаете.
Вымучив из себя некое подобие улыбки, он не стал подавать руки на прощание, всецело понимая сколь велик риск оказаться снова в ловушке. Он лишь вежливо кивнул, демонстративно натягивая перчатки одну за другой на свои отощавшие пальцы, а после наскоро добавил то, что считал действительно нужным.
- Будьте покойны на мой счёт, этой ночью ничего со мной не случится. Но мы с Вами потеряли слишком много времени здесь, и за это мне следует извиниться. Прошу прощения, сэр, - он чуть подался вперёд, обозначая незаконченным жестом учтивый поклон. – Если Вы останетесь заинтересованным в своём приглашении, то сможете отыскать меня в Венисе через улицу от Баптистской церкви на Бродвей стрит. Я проживаю на втором этаже цветочной лавки с неким причудливым названием, которое я до сих пор не в силах запомнить. Но вновь не переживайте, во всём Венисе лишь одна Баптистская церковь и лишь один коттедж, разделяющий жилые помещения с цветочными. Доброй ночи.
Последней фразой он решительно разорвал все возможные нити, связующие его разговор с добродетелем. Действительно, слишком уж много он позволил себе упустить времени, кое надлежало потратить на дела более существенные, чем долгие и утомительные беседы. И лишь оказавшись внизу на земле у подножий здания, с коего он не нашёл в себе силы сорваться, он запрокинул голову вверх к нависшему над ним небу и глубоко вздохнул, ощущая, какое тяжкое бремя легло на него из-за его легкомысленности и череды свершённых ошибок. Не стоило принимать столь рискованных решений, но он решился на свой последующий визит не потому, что пытался сыскать жалости. Отнюдь, ежели его и впрямь ждёт та кара, о которой поведал ему Владислав, то стоило навестить дорогого сердцу человека прежде, чем то обречённо рассыплется в прах вместе со всем остальным и ветром разнесётся по всему эшафоту.