Наверное, в этом и заключается кажущаяся непостижимой суть бытия. Первоначальные стремления человеческие всегда были подобны животным, ведь не от них ли мы начали свой род, как учит нас теория эволюции? Вечное желание покоя из тотема прошлых хтонических веков сковывает многих из нас паническим ужасом перед незнанием и невежеством. Люди хотят знать больше и размышлять над узнанным, дабы постичь саму мысль, которая приходит не сразу, но постепенно, путём долгих раздумий. Так они рушатся, и после себя оставляют одни лишь разрушения. Стремление же к созерцанию и есть то неуловимое, от чего мы отказались в своё время, сделав целью познать всё и как можно скорее. Тяжело тем, кто оказывается меж двух указующих по разные стороны от главной дороги табличек. Левая, предположим, ведёт их к источнику знания, но предупреждает, что свернувшие с пути будут обречены на вечные размышления, порой не самые приятные и безболезненные, правая же даст путь к покою и созиданию, однако лишит всех радостей бытия человека умного, образованного и интеллигентного. «Простые обыватели» - как то не совсем корректно, но достаточно верно даёт желающим уйти от знания в просторы спокойствия. Франциск же считал, что человеческая натура имеет право на обладание обеими этими вещами, но чтобы выучиться грамотно ими манипулировать и не наносить себе ущерба, стоит стараться и быть терпеливым, воспитывать в себе силу воли и стремление к сопротивлению.
Когда ему нечего было писать, руки сами собою доходили до чьих-то дневников или писем, оставленных прежними знакомыми на хранение или же презентованные в качестве упоминания о себе давно почивших. Нередко среди таких вещей находились совершенно чужие и взятые без особого на то разрешения бесхозные вещи настолько ярких, но всё же незамеченных личностей, что Франц подолгу не смел притрагиваться к ним, чтобы не нарушить блаженного покоя тех, кто некогда держал эти записи в руках. Ему нередко казалось, что протяни он к ним руку, как тут же получит заслуженную пощёчину за посягательство на неприкосновенные вещи. Но в его воле была и причина изменить собственным суждениями, хотя бы ненадолго прервать благоговейную отрешённость и взять некоторые из них за основу очередного своего бездарного, как подчёркивал сам Франц, произведения. Оценивать по достоинству плоды своего сочинительства он не мог и не смел в силу своего стремления к постоянной самокритике. В прочем, о том, что думают о его работах анонимные читатели, он мог разузнать из критических статей, благо, таковых было немало.
С самого рассвета прошлого дня Франциска не покидало желание писать, оно было настолько остро, что в некоторые моменты он сам мог поклясться, что видел мерцающий огонёк, ведущий его к порывистому и непонятому до конца вдохновению. Постичь природу возникновения оного он таки и не смог, равно как и не смог сдержаться, чтобы не потратить несколько часов противоестественного бодрствования в помещении, где его не достигнут ранящие лучи солнца, на прочтение отчётов одного из учеников государственной школы для слабоумных людей. Автором многочисленных записей о своих собственных наблюдениях был некто Чарльз Гордон, чести знать которого Франц не имел, зато он обладал потрясающим чутьём, способным воскресить в воображении практически все аспекты сконцентрированной в произведении личности. Особенно слаженно у  него выходило после прочтения чьих бы то ни было дневников. Свои перечитывать он не брался. В итоге всех обретённых впечатлений, у него возникла тяга к сочинительству, реализующаяся лишь после захода солнца, остальные же часы он собирался потратить с неимоверной пользой и расточительством исключительно собственного вдохновения на те образы, что он считал самыми необходимыми.
Дома не писалось. Быстро уходящее время действовало на нервы, посему спонтанное решение посетить своё уединённое и лишь ему одному известное место посетило Франциска как что-то само собой разумеющееся. Через полчаса он уже шёл задними коридорами пустующего нерабочего театра и при этом испытывал колоссальное волнение. Электрический свет здесь был не так резок, как в квартире, более приглушён и не раздражал глаз, а заодно не слишком отражался от бумаги, потому как все свои произведения Франц привык писать от руки и очень прилежно, не давая себе поблажек в каллиграфическом письме. Перепечатывать на машинку он будет позже, сейчас же, как бы то говорилось по отношению к художникам, ему был важен эскиз, который порой может оказаться куда лучше варианта окончательного и самим собой одобренного для того, чтобы тот увидел свет. С мыслями о стилизации и коррективах взятого с собой сборника отчётов он включал рубильник, поднимался наверх к сцене через долгие рукава закулисья и даже садился за стол, всё ещё продолжая размышлять о предстоящей работе. О плодотворности её он не смел задумываться, дабы не спугнуть мысль. Последующие полтора часа прошли в напряжённой сочинительской деятельности, клубах сигаретного дыма, так и тянущегося под обшарпанный абажур настольной подслеповатой лампы, под шелест страниц и скрип перьевой ручки о незамаранную поверхность бумаги, чья белизна повергает в странную дрожь любого знающего своё дело графомана. Франциск несколько раз откладывал инструмент и принимался метаться по сцене в смятённых чувствах, будто гонялся за призраками собственных мыслей, желая уловить ускользающее от него вдохновение. Порой он даже заламывал руки и ожесточённо взъерошивал всегда аккуратно причёсанные волосы лишь по одной причине – здесь его точно никто не обнаружит и не потревожит, посему в его вольностях делать всё, что он пожелает, не сдерживаясь и не боясь разоблачения.
Сложнее всего с чего-то начинать. Ворох неимоверной глубины повествования лежал перед Францем, не знающим, с какой стороны необходимо подступаться и что стоит доносить, а что надлежит сохранить в строжайшем секрете. Для начала надо было написать о том, что человек по имени Чарльз Гордон существовал, но не будет ли кощунственным его поступок, обнажающий совершенно независимую и не давшую на то разрешения натуру? Пальцы Франца несколько раз потёрли хмурую складку между бровей, после чего его лоб разгладился, а пальцы сцепились в подобие замка, который поддерживал на весу упёршийся в них подбородок. Театр без зрителей, мёртвые ложи, облезлые кресла, хлам, сброшенный в недра оркестровой ямы, провалившийся балкон и осиротевшая люстра, грезящая о былых временах за секунду до своего падения. Но всё это – иллюзия никак к делу не относящаяся, пустой романтизм, такой же, как и обивка кресел. Её давным-давно нет.
- Доктор Штраусс сказал, что я должен писать всё, что я думаю и помню, и всё, что случается со мной сегодня. Я не знаю почему, но он говорит, что это важно, дабы… - голос Франциска прерывается в недоумении от собственных записей. Юноша, чьими словами пытается говорить сейчас он жил многим позже, а поэтому в его речи должны напрочь отсутствовать архаизмы. Аккуратно зачёркивая неугодное слово и сверху надписывая «чтобы» в замену, он продолжил читать куда более вдумчиво и немного монотонно, то и дело поправляя свои недочёты аккуратными росчерками и быстрыми пометками. – Я надеюсь, что подхожу им, потому что мисс Кинниан сказала, что они могут сделать меня умным. Я хочу быть умным.
Стилистика ведомого умственно-отсталым Чарльзом Гордоном отчёта изобилует ошибками, недочётами, в его предложениях напрочь отсутствует пунктуация, но буквы хорошо читаемы, почерк неровен, но приличен. Франциск даже позволил себе мягкую улыбку, после того как его едва раздражённые сигаретным дымом глаза несколько раз пробежались по строчкам. Удивительное свойство дневников, совершенно непостижимое чувство доверия ко всему описываемому и иллюзорное воссоздание беседы тет-а-тет, всё это было близко ему, а оттого и даровало удовлетворение жажде сочинительство. Вот-вот он почувствует, как легко ему пишется, а позже совершенно несчастнейший, но поработавший во благо себе самому, отправится спать. Возможно, что заночует и в самом театре.
- Меня зовут Чарли Гордон, я работаю в пекарне Доннера, где мистер Доннер платит мне одиннадцать долларов в неделю и даёт хлеб или пирожок, когда я захочу. Мне тридцать два года, и через месяц у меня день рождения. Я сказал доктору Штрауссу и профессору Немуру, что я не могу хорошо писать, но он сказал, что это ничего, и что я должен писать, как говорю и как пишу сочинения на уроках у мисс Кинниан и в колледже Бекмана для умственно-отсталых, куда я хожу три раза в неделю по вечерам…
Осознание несоответствия, пожалуй, самое неприятное, что может приняться докучать любому литератору в той или иной степени и зависеть, само собой, от его добросовестности. Поймав себя на мысли о том, что Чарльз в действительности писал бы исключительно с колоссальными для современного человека ошибками, Франциск нетерпеливо разорвал исписанный лист на четыре части, бросил их в мусорную корзину, притаившуюся под столом, и взявшись за чистый лист принялся выводить всё заново. Таким образом ему пришлось переработать несколько десятков листов, каждый раз одёргивая себя грамотного и через силу заставляя допускать примитивные ошибки.
- Док Штраус гаварит пешы все што думаеш и што случаеца с тобой но я уже не могу думать и по этому мне нечево писать так што я закончю на севодня… Искренне ващ Чярли Гордон.
Франциск начал с такими надеждами и всеми ими был отброшен назад. Обнаружив себя посреди сцены читающим с вытянутой руки собственное сочинение, он растерялся. Страх осрамиться перед публикой, даже если таковой и не наблюдалось в зале, мигом захлестнул его, не давая осознанию того, что он находится в собственном убежище, куда никто не посмеет заглянуть, совершенно один, прорваться наружу. С трудом преодолев смятение, он вернулся на своё рабочее место, едва помня себя от пережитого ужаса. Будь его сила воли чуть крепче, с ним бы не случалось таких казусов, так и норовивших выбить его и без того неспокойную натуру из колеи. Продолжить писать, однако, ему так и не удалось, вероятнее всего причиною был этот самый страх, прогнавший из него все позывы к сочинительству. Стало неимоверно тоскливо, и чтобы не растерять себя окончательно, Франциск принялся чистить свой мундштук, мысленно подбирая к выполняемому им действию художественные средства выразительности. Чуть позднее он вновь перечитал написанное. Конец главы не удался, другую же, уже начатую главу, он теперь вряд ли сможет завершить сегодня ночью. Вернее, совершенно определённо не сможет продолжить её также хорошо, как начинал предыдущую. Но он не должен сам себя покинуть, он совершенно один в этом пустующем театре, и даже Чарльз Гордон предпочёл хранить гордое мёртвое молчание, сокрытое под обложкой старой тетради под сотню листов. Собрав заново мундштук, снабдив его сигаретой, прикурив и с тихим щелчком отложив портсигар к дневнику, Франц задумчиво глянул на изошедший трещинами нелатанный потолок, пытаясь восстановить в памяти, словно мозаику, осколки былого величия этого театра. Это ему не удалось, от чего он пришёл к неутешительному выводу о возобновлении своей хандры и посчитал дельным занятием перечитывание хроник Чарльза Гордона, чем тут же и занялся, планируя посвятить остатки ночи погружением в трагедию этого человека.

Жизнь призвана обучать нас многому сокрытому, сакральному и недоступному лишь тем, кто зрит по поверхности зеркала, не находя в себе сил заглянуть оное, дабы увидеть отражение себя самого, но искажённое и запятнанное, ибо душа человеческая отражается в том самом зеркале жизни, со всеми его грехами и пороками. Нечто сродни той идее можно отыскать в романе Оскара Уайльда, именно «Портрет Дориана Грея», столь явственно отражающее суть жизненную, как искусство и плату за всё, что касается его хотя бы случайным незамышленным движением. Постичь человеческое нутро практически невозможно, но обучить его постигать его самостоятельно и неторопливо, шаг за шагом пробираясь к истине, стоит попробовать хотя бы ради самой идеи познания. Франциска же жизнь ничему и никогда не учила. Разумеется познания его по части литературы и близкой к этой области оказывались неоспоримыми, равно как и умение вести себя правильно в светском обществе, но не более того. При жизни был он человеком слабым и немощным, к самостоятельности совершенно неприспособленным, и сей крест протащил к себе в посмертие, не самое светлое из всех, что могут быть, но и не худшее. Худшим может быть разве что Забвение. И даже существование подле Поля, которого он, казалось, любил столь страстно, что ему было страшно от одной мысли о существовании подобного чувства, не смогло подарить ему всего того, к чему большинство Сородичей стремятся, точно мотыльки к свету, обжигаясь, но не падая вниз. Франц полагал, что он уже подвержен падению и опускаться ниже попросту некуда. Он ошибался. Очень сильно и очень страшно.
В его жизни было немало страданий, и от них не удалось избавиться и по сей день. Кажется, лишь в страдании он мог познать то, что живёт и может хоть что-либо чувствовать, а от этого может казаться хоть немногим счастливее всех позабывших все эмоции. Поль всегда был рядом и поддерживал его своим вихрем потрясающей жизненной энергии, будоражащей оба мёртвых сердца. Но Франциск был иным, ему было некомфортно с теми, кто создавал слишком много шума вокруг себя. И в итоге стремление его к покою погубило его точно так же, как и симпатия и сострадание к Полю. Но его больше нет. Сира нет, и ему неизвестно, что с его Дитя, где он, что чувствует, как ему тяжело без опеки. Зато есть те, кого бы Франциск не вытерпел в своём мире и жизни. Среди этих неугодных была и та, что мгновением назад заставила его тихое беспамятство встрепенуться, а тело вздрогнуть в недоумении и страхе за то, что кто-то разыскал его здесь и теперь насмехается над бездарностью громкими беспричинными хлопками и произносимых с издевкой «браво». В такие моменты ему казалось, что рассудок покинет его, а тело его станет окончательно мёртвым и безвольным, страждущим лишь разрушения и бегства туда, где его встретят лучи рассветного солнца и примут в свои опаляющие объятия, разом довершая безумные мучения.
То была Роксанна. Сородич, находящий забавным терзать приглянувшихся ей смертных и бессмертных, а позже выкидывать всех прочь, как наскучившую безделушку. Знай бы о том, кто она такая в момент их знакомства, Франциск бы потратил всего себя, но нашёл бы силы к сопротивлению неведомой воле, что заставила его допустить множество непростительных ошибок. Словно Адам, подчинившийся слову Евы, он вкусил с ней не столько порока, сколько собственной же неволи, но осознание об этом пришло куда позже, чем он успел остановить себя. Далее следовала настолько карающая расплата за все свои пригрешения, что раскаяние о том, как много времени было потрачено впустую на малоизвестную, но притягательную женщину, вместо благородного графоманства, казалось сущим пустяком, не идущим ни в какое сравнение перед трагедией куда более значительной. Франциск не знал, что с ним, не понимал откуда берутся те чувства, что ему и вовсе не принадлежат и каким образом в душе его нашлось место для покорной ведомости, испытываемой исключительно к собственному отцу, но позже окончательно растраченной в погоне за свободой. Не было рядом и тех, кто бы мог объяснить ему это. Роксанна же, вероятно наигравшись, покинула его бессердечно и оставила затухать в одиночестве. Том самом, которого не хватало ему долгие годы.
Жить было сложно, и единственным выходом казался рассвет. Множество средств было потрачено им на умерщвление и без того мёртвого тела, но всё то было впустую и зря, только страдания телесные ненадолго приглушали его душевную боль, сжигающие подобно самому яркому пламени. Месяца пролетали в одном лишь стремлении к Смерти, время шло бессмысленно и отчаянно, и ни строчки не появилось на свет, за что Франциск себя до сих пор корит и презирает. Совершенно недавно вернулась к нему способность писать хоть что-то вразумительное, и ни за что бы на свете он бы не хотел её лишиться вновь. Впервые за долгое время в нём побудилось ему не присущие желание бороться с тем, что выпадает на его долю, а не смиряться с фатальными обстоятельствами. Роксанна имела власть над всеми, кто был слаб, а Франциск не был исключением. Но теперь он попросту растерялся и не знал, как ему следует поступить, дабы не повергнуть себя в ещё большее отчаяние и тоску, нежели были до этого.
- А, Роксанна, - он вежливо кивнул в знак приветствия, не найдя верным оставлять её без внимания, и вновь вернулся взглядом к неровным строчкам отчётов, которые, пожалуй, сейчас были его единственным спасением. – Не ожидал встретить тебя ещё раз.
Надежда на то, что безразличие, примеренное им в данную секунду, обескуражит её и заставит уйти прочь, вспыхнула в нём ещё ярче, чем прежде, и Франц отрешённо закурил очередную сигарету за ночь, так как позабытая вовсе истлела и осыпалась пеплом, не успев подарить ему должные минуты успокоения. Руки безбожно тряслись, как всегда, когда он испытывал жестокое волнение, стоящее ему многих чересчур пылких эмоций, совершенно неуправляемых, а от того и пагубных. Подобное ему иногда нравилось тем, что позволяло так же, как и страдания, почувствовать себя живее, чем он был на самом деле. Сейчас же все мысли были заняты всем, чем угодно, но не самосозиданием. Его это злило, и он смог лишь судорожно затянуться сигаретой, дабы вместе с дымом выпустить весь тот бушующий гнев, что переполнял его и грозился выплеснуться через край.
Франциск не глядел ей в глаза. Он знал, что это – смерть. Это погибель. Интересным же он находил всё, что угодно, но не её взгляд, встретиться с которым ему не хотелось ни капли. В этом рассеянном страхе он поднялся со стула, мельком лишь взглянув на Роксанну, чтобы подавить в себе внушаемый соблазн, и тут же отвернувшись к тетради. Он хотел уступить ей место за столом, пусть лучше думает, что он рад её видеть и всего лишь от неожиданности так суетится, стараясь угодить, на деле же ему было страшно. Настолько, что он не мог даже бежать.
- Хочешь, я почитаю тебе вслух? – Франциск отчаянно цеплялся за свою же надежду к спасению, может быть и к исцелению, что обычно он находил во всех книгах. Они умаляли его боль, не устраняя до конца, но служа вернее и действеннее любого самого учёного лекаря.
Даже если она ответит отказом, он не найдёт в себе сил развернуться и уйти. Позади останутся вещи, к которым он прикасался и с которыми связан, а бросить их непозволительно в любой ситуации. От того и пришлось некрасиво взобраться на стол, не найдя иной поверхности, и скользя взглядом по строчкам искать соломинку, что спасёт его, утопающего, из этого омута.

Грех приходит всегда открыто и сразу даётся в ощущении. И уходит он на своих ногах-корнях, не нужно его вырывать. Роксанна же не ушла, как бы того не хотелось Францу, буквально буравящему своим плывущим и несосредоточенным взглядом неровные строки, выведенные подрагивающими печатными буквами. В мыслях же он умолял молчаливого автора этих отчётов не покидать его, перетянуть на свою сторону и не дать обернуться, а, главное, не поддаваться вновь чарам, которые в своё время и исключительно из-за слабовольного его поведения, едва не погубили его окончательно. Давать волю же собственной жалости к себе сейчас было чревато, эта женщина словно чувствовала просветы и стремилась заполнить их своим колдовством, от которого не было никакого счастья или радости. Эти эфемерные чувства хоть и были им испытываемы, но всё равно не принадлежали ему, словно кто-то сверх диктовал, как он должен поступать, что делать, что чувствовать, что говорить. Так было тогда, давно, когда ему приходилось расплачиваться за свои же прегрешения слишком высокой ценой. Насколько же тягостнее его самой неумолимой убежденности в его греховном теперешнем состоянии даже самая слабая убеждённость в будущем вечном оправдании его бренности. Только сила преодоления этой второй убеждённости, которая в чистоте своей полностью объемлет первую, является мерой веры.
Кто-то полагает, что помимо общего большого обмана всегда исполняется и небольшой отдельный обман для него одного; это как если бы актриса во время любовной пьески не только одаривала бы фальшивой улыбкой своего любовника на сцене, но и исподтишка улыбалась бы какому-то определённому зрителю на галёрке. Так-то можно слишком далеко зайти. Франциску же остаётся, сидя на столе сбоку сцены, подчиниться своему же предложению, нашедшему одобрение в мелодичном голосе, раздающемся откуда-то сбоку. Ему не престало оборачиваться каждый раз, хотя очень хотелось бы взглянуть ей в глаза, противореча самому себе и всему на свете, но взглянуть с не одурманенным взглядом, а призывающем к правосудию и справедливости. Само желание сделать это говорит и потрясающей слабости и почти бессознательному стремлению к мучениям, которые лучше и разумнее всего было бы излить на бумаге, чем попытаться рассказать надломленным голосом, который из мальчишеского так никогда не преобразуется в мужской.
- Его звали Чарльзом Гордоном, - говорил он, с небывалой лёгкостью открывая для себя, как слаженно ему даются слова. – Он жил в прошлом веке, а в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году я осмелился забрать у него, на тот момент уже покойного, отчётные записи о собственном умственном состоянии, он был уже мёртв. Он умер в возрасте тридцати двух лет не дожив трёх дней до дня рождения. Самоубийство.
Франциск как-то по-особенному печально улыбнулся неровным строкам и почти с сострадальческой нежностью огладил их неуловимый рельеф кончиками пальцев, а позже и закрыл глаза, представляя, как синие чернила просачиваются сквозь выцветшую бумагу и благодарно впитываются в любезно подставленную им кожу ладоней. Порой ему сильно хотелось, чтобы все рукописные произведения вырывались прочь из плена бумаг и гордо шествовали слово за словом где-то за пределами реалий этого мира. Если же в этом свете есть место для существования живых мертвецов, питающихся кровью, то почему невозможным оказывается жизнь целительных строк, которые в эту минуту спокойно, подобно руке матери, укачивающей колыбель с плачущим младенцем, возвращали его рассеянный разум к чётким очертаниям алых кресел в зрительном зале, пыли, плящущей под потолком, осколкам музыкальных инструментов, обрывкам тяжёлых гардин и занавеса, грузно повисшего над находящимися на одной сцене и разыгрывающем своё собственное представление людям, общего между которыми не было ничего, кроме в спешке розданных ролей.
- «Сегодня меня проверяли, мне кажется, что я не подойду им. У меня был перерыв, и как они сказали, я пошёл к профессору Немуру, и его секретарша сказала: «здравствуй» и привела меня, где на двери было написано «отдел психологии», и был большой зал и много маленьких комнаток с только столом и стульями».
Слог за слогом, слово за слово, он просто старался рассказать Роксанне о том, как нелегко приходилось всем, даже слабоумным и душевнобольным, и как велико было его сочувствие этим душам, никогда не познающим всю глубину открывшегося перед ними мира, ибо с рождения своего или по нелепой и трагичной случайности они лишены были прекрасного дара созерцать первозданность этого света. Правда они наделены были иным зрением, тем, что укрылось от других людей, к примеру, таких как сам Франциск, неспешно курящий и делающий всё, чтобы сохранять трезвость своего собственного ума. Он не заметил, как прочёл ей почти половину дневника почти не меняющим интонации голосом, тихим и меланхоличным, как само настроение, исходящее от этих страниц. У него с собой сегодня не было часов, а от того и чувство времени потеряло свою выразительность, уступая место нечто небесному и всеобъемлющему, как бы то звалось вполне земное чувство первой влюблённости, когда твои недавно выросшие крылья ещё не намокли под ливнем собственных слёз и не клонят к земле во время полёта. Он счастлив, что на свете жил кто-то верящий в свет, но он огорчён, что жизнь его прервалась столь ужасно. Но вряд ли Роксанна разделит сейчас эти чувства, всё то, что ощущает она не находит места в сердце Франца, и он это знает. Он не испытывает стыда за то, что ему безразлично на всё, кроме книг и вещей с ними связанных, как и не было стыдно ей, когда она бросала его в одиночестве, оставляла валяться в грязи от осознания несчастности и омерзения ко всему любящему и дышащему миру. Страшнее всего жить, когда твоя же воля не принадлежит тебе, а он всегда стремился к свободе. А она – как борьба с женщинами, которая оканчивается в постели.
- Знаешь, почему он так с собой поступил? – неожиданно даже для самого себя начал он, туша обрывок изжившей своё сигареты в самодельной пепельнице, не лишённой изящества, но сделанной настолько неумело, что больше напоминала обыкновенное блюдце, выточенное отчего-то из железа. – Он был влюблён в сестру милосердия, которая его загубила. А когда он сказал, что покончит с собой из-за неподвластных ему, нездоровому и несчастному, чувств, то она не поверила ему и велела идти спать, не пожелав даже спокойной ночи, как то бывало обычно.
Франциск не хотел говорить о себе, не желал жаловаться, зная, что подобное поведение может выдать в нём человека невоспитанного и малообразованного, но церемониться с теми, кто дал ему волю делать всё то, чего он прежде всего не желает, а уже потом осознаёт содеянное, ему тоже было неугодно. Жизнь незнакомца заметно придала ему сил, от того он был нахален и язвителен, и то ему нравилось. Небрежно смахнув пепел с брюк, он поднялся на ноги, одёргивая манжеты и поправляя ворот скорее по привычке, чем по надобности, после обернулся на стул, на коем небрежно восседала Роксанна, аккуратно снял с него пиджак, стараясь ненароком не докоснуться её спины или плечей, и всей своей суетой тут же начал молчаливо высказывать желание убраться из этого места поскорее. Слов прощания ему говорить также не хотелось, за них вполне бы сошло то объяснение трагического конца жизни Чарльза Гордона, которое он, конечно же, сочинил на ходу, дабы произвести впечатление и обосновать свою печаль, совершенно беспочвенную, но спасительную перед лицом тяжёлого соблазна остаться и зачем-то вновь обратиться к ней.

Что есть страх? Что есть все эмоции, сокрытые в каждом мыслящем существе? Инстинкты ли это, заложенные природой или же нечто приобретённое и осмысленное нами – не известно. Что мы есть без эмоций, как мы живём, руководствуясь лишь умом и холодной логикой и на какое горе себя тем самым обрекаем? Древние греки верили в то, что человек – лишь сосуд, в коем бушует пламя из чувств, вселяемых свыше. Значит, в них есть нечто божественное, а то созидательно и разрушительно одновременно. Хаос – вот, что несут боги, а эмоции и есть хаос, неосмысленный, но разрушительный. Не любовью была загублена Троя, но гневом, Гневом-богиней, то явилось Ахиллу свыше и управляло им до конца. Вольны ли мы в таком случае противиться тому, что вселяют в нас боги – не важно, есть они или нет? И что будет с тем, кто осмелится всё отрицать, бороться, противостоять? На свете всегда были и будут вопросы, мимо которых мы не смогли бы пройти, если бы заведомо не были от них освобождены. Прежде Франц не понимал, отчего он не получает на свои вопросы ответов, сейчас же он не понимал, как он мог верить в то, что имел право спрашивать. Ведь он не верил, а просто спрашивал. Созидание же было единственным ключом к познанию собственных ошибок. Однако истина оказалась вновь неделима, потому он и не мог познать себя; желающий сделать это должен сам являться ложью.
Однако не Франциск, а всё вокруг вопиюще клевещет ему самому, обращаясь в ложь, забираясь в самое нутро, дабы разворошить угли почти умершего костра, раздуть своим ледяным дыханием в последней надежде на воскрешение пламени. Лгут все: дощатый пол, бюро, покрывшееся лаком, облупленные стены, кресла, надтреснувший балкон, хрустальная гигантша, фонари, софиты, занавес, пустующее ныне место подле стола; лжёт портсигар, лгут свечи, лжёт суфлёр, которого в помине нет, картины лгут, и ночь повсюду, повсюду ночь. Не высшее ли счастье чувствовать, как гаснет пламень прежнего обмана в твоей душе, как меркнут красные огни и тает всё, что мешало тебе жить? Один из самых действенных соблазнов, которым располагает зло, - призыв к борьбе. Он покорен судьбе, зная о том, что ему некуда ступить дальше, чем на полшага в сторону пропасти, дабы сорваться с самого края и кануть в небытие, подчиняюсь не себе самому, а чему-то свыше. Божественному. Внушаемому. Эмоциям. Обрыв не принял его, отторгнув и без того слабовольное тело неудавшегося мученика, не знающего, что ему делать, как поступать тогда, когда тончайшее лезвие с шипением резало его обнажённое до острых ласк горло, и когда холодная липкая старая кровь, лишившись биения сердца и стен своей камеры, лениво лилась вниз, окрашивая белый хлопок рубахи в рубиновый цвет, расцветая пятнами и собираясь у ворота. Невозможно зажать рану побелевшими пальцами, секундою ранее они судорожно вцепились в плечи собственной же погибели. Ему говорили: чувственная любовь заслоняет собой любовь небесную. Одной бы ей это не удалось, но поскольку в ней есть, неведомо для неё, частичка любви небесной, ей это удаётся. Так говорили ему. Но всё то был обман. Любви не было, она внушаема, как и многое другое. Его позвали, он отозвался, не раскрывая глаз, но обнимая столь крепко, что, казалось, его желанием было сдавить рёбра до тончайших в них трещин, как узоры на хрупком льду источивших кости змеящимися линиями. Истинным осталось в нём – мёртвом и покорном – остался лишь вздох, последний на периферии вдохновения и вздохновения; тот самый звук, и шёпот, и крик, и стон, прокатившийся рокотом приближающейся грозы и замирающий эхом младенческого плача на задворках его полного лжи подсознания.
Если бы только он смог на секунду стать парфюмером, он бы распознал в аромате её волос все ноты симфонии ужаса, опасности, фатальности и одиночества, которым он был одержим долгое время, запах крови и пота, запах истоптанных босыми ногами пыльных дорог и смятых в истоме простыней, запах пролитых маслянистых духов и тончайший, почти неуловимый, но слишком душный, как сгнившие в хрустальных тюрьмах букеты некогда пышных цветов, аромат разложения, сладкий, манящий и убивающий. Он не смог, даже не пытаясь познать эту истину, он лишь совершил очередную ошибку. Нет, не борьба со своими желаниями ему было билетом ко злу. Сопротивление самой борьбе, нежелание драться за свою бессмертную душу, попытка окунуться в Стикс с головой, приманившись тем самым совершенным ароматом, сотканным из звука её голоса, запаха её противоречиво тёплой кожи, сияния её зелёных глаз, чтобы сгинуть, вновь обмануться, но на этот раз навсегда. Никто не может добиваться того, что ему в конечном итоге вредит. Если же и бывает у отдельного человека такое чувство – а оно время от времени бывает у всех, - то объясняется это тем, что Некто в этом человеке добивается того, что этому Некто идёт на пользу, однако, явно вредит другому Некто в этом же человеке, привлечённому для оценки данного казуса. В конечном итоге побеждает лишь тот, чей порок оказывается сильнее, а не тот, кто слабее всего оказывает сопротивление. В некоторых Некто особенно крепок, а от этого и идут все фатальные ошибки, все преступления и поистине дикие и чудовищные вещи. Главным и, пожалуй, самым верным решением в ситуации, складываемой в душах всех их имеющих, остаётся становление секундантом на сторону Некто, чей порок несёт наименьший урон всему остальном. Главное успеть. Франциск не успел.
Среди Них Некто зовётся Зверем. Его нет возможности приручить или же обуздать, он – всё то тёмное, что сокрыто под мёртвыми масками напускной благополучности и сдержанности, но огонь его пляшет в глазах всех, кто вкусил смерти и был вырван из ласковых объятий её. Кто-то держит его, как Фенрира, сковав цепями и не желая отпускать, кто-то настойчиво потакает желанием, отдаваясь во власть его разрушительной мощи. Но никто из Них не может сказать, что хоть раз победил в себе Зверя. Он дремлет во тьме всех глубинных желаний, а когда пробуждается, то от него нет спасения. Не стоит терзать и без того измученную душу, но Франц, чувствуя, как гроза, не стихшая окончательно, вскипела в его крови первобытной яростью, с которой воины выходили на дикого хищника и рвали пасть ему невероятно сильными руками, он знал, что ещё пара секунд и Некто-Зверь поглотит его, оставив лишь обезображенную гневом – богиней! – оболочку, что крушит во имя собственной ненасытившейся злости и обиды на весь мир, на всё человечество, на себя самого. Первой мыслью, скальпелем умелого хирурга вразрез пустившее его полотно отчуждения от реальности и погружение в одержимое небытие, стало осознание собственных ошибок. Будь он на шаг дальше и сдержаннее в порывах своих, подчинись он наименьшему злу из двух ему предлагаемых, не разрывался бы от полыхающего в его душе пламени, того, которого добивалось её ледяное дыхание. Она сама так хотела. Она сама виновата. Не  он. Его вина в том, что он подчинился ей, в который раз, в который роковой раз, и она добилась его ответных объятий и несвершённых поцелуев, чтобы разодрать его уязвлённое сердце и задеть в крови нечто неведомое, побудившее Некто. Он опустил на грудь голову полную отвращения и ненависти к себе, отсрочив момент встречи его зла с ним тет-а-тет. В следующий момент его руки, обрётшие отчаянно хрупкую мощь, оттолкнули её в сторону со всей сконцентрированной в них силой, а позже и сам он с напором упёрся ладонями по обе сторонни от её точёного тела, вжимая спиной в рёбра стола и повторяя, как заклинание то, что давалось ему с наименьшим трудом.
- Зачем ты так со мной? – он кричал, и тело его дрожало, словно сотрясаясь от ударов в дубовые двери. Он монарх – жертва заговора, а за дверьми предатели с мечами и факелами; он продавший Дьяволу душу монах, а за дверьми Инквизиция и послушники, желающие возмездия; он беглый преступник, скрывшийся и запершийся в каморе своей собственной же лачуги, потому как ему больше некуда было бежать, а за дверьми разъярённая толпа, желающая правосудия. Он мертвец, скрывшийся от Смерти, и его ждут сонмы стенающих, жаждущих возмездия. Всё, что ему остаётся, лишь терзаться в страхе и пробовать снова бежать. Некуда бежать, когда тебе в дом рвётся твой собственный Зверь. – Зачем? Зачем? Зачем?! ЗАЧЕМ?!
Лишь отшвырнув с небывалой силой её в сторону и кинув в ярости следом тяжёлый, но попавшийся под руку стол, Франциск понял, что не он творит это своими руками; его руки творят всё без ведома своего обладателя, подчиняясь эмоциям и инстинктам. Подчиняясь богам, на службе которых стоит и сам Зверь. Мир исказился в мгновение ока, отправляя сознание в глубокий летаргический сон, подобный смерти, но не являющийся ей. Ему хотелось закричать, чтобы его отпустили и дали вырваться на волю, но голоса не было. Ничего не было, лишь страх, ярость и небывалая жажда причинять страдание всем, кто осмелится встать на его пути. Почему мы так ропщем на грехопадение, если не собираемся то искуплять? Рай был призван служить нам, но он же и породил тех чудовищ, одним из которых и стал Франц, ослеплённый собственным горем и слабостью. Надо бежать, бежать так далеко, чтобы никто не смел достать своими руками до опалённой шкуры раненного зверя, червивого и гноящегося ожога на шерсти с осыпающимися струпьями и ползущим в разные стороны гниющего мяса. Открытой раны, мысли о которой причиняли боли в сто крат больше, чем прямые касания. С запредельным воем он рвал гардины и раздирал в клочья и без того изуродованный занавес. Он скулил и метался по сцене в забытьи собственного ужаса, преследуемый лишь ему видимыми монстрами, бежал от себя, натыкался на стены и пытался взобраться на них или порушить. Человека в нём больше нет, есть лишь эмоции. Быть может, это и есть ответ на его вопрос? Что будет с теми, кто призван бороться, но в конце концов покориться? Биение города, совсем рядом, совсем близко, так близко, что ближе лишь звёзды, он слышал его слишком явно, чтобы сопротивляться ещё больше, и вечно голодный в нём Зверь потребовал крови. Он почти ощутил, как недавно покинувшая его тело алая жидкость течёт вниз по глотке, насыщая алтарь Дьявола до полного его упоения, но всё ещё было обманом. Это ещё больше разожгло его гнев, и он, с силой вырвав из креплений одно из кресел, зашвырнул им в балконный барельеф, вспыхнувший пылью и извёсткой, словно осыпался снегом. Рана разбухла в нём с небывалой силой, хоть и незримая, но убивающая своей фантомностью, она всё ещё требовала, жаждала, умоляла, настаивала, клянчила, вырывала из него возможность испить того, в чём ей почти всегда было отказано. Обнажив уродливые клыки, Франциск бросился прочь из театра, не разбирая дороги и пытаясь лишь скрыться от тюрьмы четырёх стен, что его окружали, сбежать от позора и страха, от прошлого и всего того зла, что оно породило. Он на секунду вспомнил то, что где-то там остался самый главным обман, случившийся в его жизни, и его имя было Роксанна. Позже, когда сыто урчащий Зверь свернётся в его нутре в привычный клубок мнимой покорности, он осознает то, что наделал, но сил вернуться у него не будет. У него ни на что не будет сил, несмотря на подгоняемую ветром дикость и жжение слепых огней, выспыхнувших вокруг него и намериваясь ослепить и заставить гореть прямо здесь, посреди нелюдимой, но живой улицы, там, где его ярость обрела иную природу. Она словно испугалась себя самой и вцепилась намертво в собственную глотку точь-в-точь, как звериные клыки в шею безымянного несчастного, обескровленного и растерзанного, а от того и изживала себя с каждой новой случайной жертвой, что попадалась ему на пути. Единственного, чего он не боялся в момент своего гонения, это встреча с ангелами. В этом городе ангелы не летают.