Не было никакой уверенности в том, что у него есть защитники. Он не мог узнать об этом ничего определённого, а во всех лицах, встреченных им по пути, наблюдалось какое-то отстранённое выражение, будто бы им и не было никакого до него дела. Достаточно было чуть пристальнее вглядеться в них, как его постигало ужасное откровение: то были и не лица вовсе, а так, провалы в их виде, иллюзии, способные повлечь за собой последствия куда более серьёзные, чем те уже были на самом деле. Ни один здравомыслящий человек не взялся бы сыскивать помощи у таких безлицых людей, даже если их отсутствие имело крайне дружелюбное выражение вопреки прежнему безразличному, даже если те и порывались помочь; человек, знающий чем это всё может ему грозить, непременно бы бросился наутёк, да отсиживался у себя дома так, словно заперся в не знающей поражения крепости. Но как же быть тем, кому некуда бежать? Набирать защитников, дабы те встали живой стеной; защитники всё-таки по природе своей народ малоподвижный, то ли дело обвинители – они хитрые и изворотливые, как лисы, а может как мыши, всюду снуют, всячески стараются пронырнуть в мельчащую щель. Тут только и делай, что в оба гляди. С иной стороны можно было спрятаться и одному, всяко лучше выставить себя столь незаметным, что обвинители просто глянут сквозь и ничего не заметят, словно только что вгляделись в чуть мутный сосуд, покрытый пылью и грубо выделанный. От такого зрелища не грех и скривиться. Только сыщутся ведь и те, кому посудина эта покажется столь уродливой, что самым разумным из всех принятых ими решений окажется верным лишь то, что послужит приговором для несчастного сосуда, и его разобьют – да кому нужен этот некрасивый сосуд? Он не из хрусталя, а из простого стекла, да тем более так бесталанно сделан, что без сострадания к нерадивому мастеру на него и не взглянешь. Пускай же он сам боле не страдает и не причиняет страданий другим, но и не несёт позора своему создателю, если тот, конечно, о нём не позабыл окончательно. Может ли быть то, что его несуразность оттолкнёт всех и разом, заставит запереть двери и даст ему новый шанс покрываться пылью в одиночестве, ведь ему так славно без посторонних назойливых глаз. Всенепременно, если найдутся защитники. И не те старые толстые женщины, облачённые в длинные и закрывающие всё тело тёмно-синие в белую полоску передники; не те, что сыто поглаживали себя по животу, вдоволь натешившись собственной добродетелью, которой упивались, словно вином; и даже не те, что неуклюже путались под ногами с трудом и полубоком переставляя своё громоздкое тело по коридорам. Ему надлежало быть уверенным в том, кто перед ним, а оно само по себе было непросто. Задуматься только – старая склянка взялась нанимать адвоката!
Самым сложным, вероятно, было стряхнуть с себя липкое чувство изголодавшейся пиявки, порождённое инородным прикосновением, от чего Франц почти половину своего туманного пути провёл в сопровождении странных пассов. И всё никак не удавалось избавиться о наваждения, следующего за его исхудавшей фигурой сродни тени по рвано воссоздавшей свет череде фонарных заплаток, тут и там рассеивающих свои жёлтые проблески, словно гигантские лужи на асфальте. Постыдно было признаться себе в навалившейся на него усталости, ведь он так толком и не начал борьбы, которая по сути своей была заранее бессмысленна – всяко бы он не изворачивался, всё равно бы бился в тумане, который услужливо окружил его, стоило ему лишь спуститься на землю. Но за чувством иссякающих сил и пришествием себясравнения с сосудом явился и запоздалый страх, но страх не за себя самого, а за тех, кого он решился повлечь за собой, накликать ещё больше страданий, чем те уже понесли. Никчёмность принятого им решения вскрылась почти сразу же после того, как он сумел высвободить края своих брюк от цепких когтей незваного страха, но лучше б тот его не покидал – за освободившимся местом прочно закрепилось сомнение. Преисполненный его не способен мыслить отрезвлено, он всё безустанно будет считать, будто ему что-то мешает. Мешает пройтись с полквартала, выискивая глазами знакомую постройку и постыдно прячась в тени, чтобы ненароком не испугать своим обликом поздних прохожих; мешает выйти во двор, всё в прежнем вороватом шаге находя утешение тому, как жутко он, должно быть, выглядит; мешает, забывшись и оставив электрический звонок мерцать в стене бесполезной вещицей, постучаться в двери к единственно надёжному человеку. Оборачиваясь с крыльца того дома, коему он столь упорно шёл через весь гигантский спрут города, Франц в действительности ожидал увидеть позади себя преследователей, жаждущих возмездия за всё им свершённое этой ночью. Но ничто, кроме неплотного сумрака, витающего в кронах пожухлых под калифорнийским солнцем деревьев, сизого ветра и опрокинутого полога газона, чья трава в таком свете казалась тёмно-синего цвета, не встретилось его глазам. Возможно, что он явился не вовремя, нарушая тем самым позолоту этикета, а, может быть, слишком поздно – о времени он не смог справиться, чтобы знать о том, который сейчас час наверняка. Если судить по оттенку неба, то была ещё глубокая ночь, однако это не отнимало у неё возможности в раз рассеяться в предрассветном мареве. Лишь после того, как из окон забрезжил приглушённый свет, к нему вновь вернулся здравый рассудок, порывающий скорее отвергнуть свою идею и убраться к себе, да поскорее и незаметнее, так, словно и не было ничего дурного, никакого вмешательства в чужие невинные жизни.
- Мэл, прошу, не пугайтесь, это всего лишь я, - вопреки всей нежданной трезвости ума он поступал решительно, но голос его всё равно дрожал. – Мне не стоило являться сюда без приглашения, но у меня не было времени на то, чтобы его получить.
И так, словно он и впрямь испугался своих собственных слов, Франц отступил от дверей, уже оказываясь на дорожке, ведущей к дому, а после и ещё чуть дальше, готовый чуть что и сразу бежать прочь, как то ему было уже не впервой в последние отжитые им часы. Но всё же бесконечно скрываться нет смысла, равно как нет смысла в мнимой борьбе, вызов которой невозможно принять в одиночку. А стоит ли? А в одиночку ли? Как странно, что бежать ему снова пришлось, но не от, а к кому-то; к человеку всё же рискнувшему выйти на порог собственного дома, чтобы почти сразу же быть заключенным крепких нечеловечьих объятий, таких, от которых бы треснули кости, надави их владелец руками сильней.
- Не бросайте меня. Только не бросайте меня. Я всё сделаю, всё что угодно сделаю, только не бросайте меня здесь одного посреди ночи, я больше не вынесу, клянусь, я больше не вынесу…
Как то было странно, так и оно славно, что Францу больше не нужно дышать; наверняка бы ему подумалось в тот момент, пока он сжимал хищными пальцами невнятную материю за спиной своего друга, отчаянно цепляясь за неё, будто бы рисковал сорваться в пропасть, что это до чрезвычайности годно в его нынешнем положении. Единственная радость посреди бесконечного горя. Стоит ли говорить, что он до сих пор не разуверился в радости от мелочей? Пожалуй, в них и стоит видеть защитников, ведь из крох способный к борьбе может выстроить всё, что ему пожелается.

Эта столь быстро возникшая широта обзора испугала его, и он спросил себя, зачем же он пришёл в эту страну, дорог которой он не знавал. На секунду ему показалось, что он оказался здесь, заблудившись во сне, и лишь проснувшись осознал весь ужас своего положения. Но тут он, к счастью, расслышал какую-то птичку в лесу, и на него снизошла успокоительная мысль, что пришёл он сюда для своего удовольствия.
- Жизнь твоя была столь однообразной, - громко сказал он, чтобы убедить себя в этом. – И действительно, нужно было, чтобы тебя забросило куда-нибудь ещё. Ты можешь быть доволен: здесь весело. Солнце светит!
Тут засветило солнце, и дождливые облака в голубом небе стали белыми, маленькими и лёгкими; они блестели и вздымались волнами. Он увидел речку, протекавшую в долине.
- Да, она была однообразной, но ты заслужил это развлечение, - продолжил он, словно его к этому принуждали. – Но разве она не была к тому же и в опасности?
Тут он услышал чей-то ужасающе близкий вздох. Ему захотелось побыстрее спуститься вниз, но из-за того, что ветка дрожала точно так же, как и его одеревеневшая рука, упал с высоты. Он почти не ударился и даже не ощутил почти никакой боли, но почувствовал себя таким слабым и несчастным, что уткнулся лицом в лесную землю, ибо не в силах был вынести напряжения, которое требовалось, чтобы видеть все эти земные вещи окружавшие его. Он был убеждён, что всякое движение и всякая мысль будут принуждёнными, поэтому следует от них воздержаться. Напротив, самым естественным было лежать здесь на траве, подложив под себя руки и спрятав лицо. И он убеждал себя, что на самом деле надо радоваться тому, что он уже находился в этом ограниченном положении, ведь иначе бы пришлось много и утомительно суетиться – шагать или говорить, - чтобы занять его. Но, пролежав совсем недолго, он услышал чьи-то громкие угрозы. Они раздавались совсем подле него и поэтому раздражали его. Они настолько его раздражали, что он стал размышлять, кто бы это мог быть. Но едва ли он начал об этом размышлять, как его начал охватывать такой непреодолимый, такой дикий страх, что он скатился, весь в еловых иглах, вниз в дорожную пыль. И хотя своими запылёнными глазами он видел окружение так, будто оно существовало лишь в его воображении, тем не менее, он сразу двинулся дальше, срываясь на бег, двинулся дальше по дороге, чтобы ускользнуть от всех этих человеческих призраках. Становилось тяжело, ему приходилось еле переводить дыхание, раз за разом встречая собой некие препятствия, он был явно в смятении и потерял над собой контроль. Несмотря на это он хладнокровно и отчаянно пытался найти спасение. Тут он вспомнил о реке, которая должна была протекать недалеко и, к радости своей, сразу же увидел узкую тропинку, сворачивающую в сторону; попетляв немного по лугам она привела его к реке. Река была широкой и бесшумно играла мелкими, пронизанными красным лунным светом волнами. От её вод тянуло холодом, но и то ему было не помехой. На другом берегу тоже были луга, плавно переходящие в заросли кустарника; за ним тянулись светлые ряды фруктовых деревьев, которые вели к зелёным холмам. Обрадованный этой картиной, он опустился на землю подле алой воды и, предварительно закрыв ладонями уши, чтобы не слышать ужасающего голоса, подумал, что здесь бы он смог обресть покой. От того, что здесь пустынно и красиво. Чтобы тут жить, не требуется большого мужества. Здесь тоже придётся мучить себя, как и в любом другом месте, но при этом не придётся свершать никаких изящных телодвижений. Их и не потребуется, потому что здесь ничего нет кроме гор и красной реки, ведь у него хватило ума оставить это место безжизненным. И если сегодня вечером, поднимаясь в одну из гор луговыми тропинками, он споткнётся, то будет не более одинок, чем сама гора, хотя и почувствует себя покинутым. Но и это вскоре пройдёт.
Так вот в упрямых попытках забвения он играл со своей будущей жизнью, столь внезапно прочувствовав небывалую жажду. А так как иного источника влаги поблизости не было, кроме как большой красной реки, он наклонился к розовеющей в лунно-солнечном свете глади и зачерпнул полные пригоршни жёсткой воды, затем ещё и ещё, покуда и вовсе не воссоздал в себе иллюзию насыщения. При этом он глядел не моргая в небо, и цвета у неба были невероятно радостными. Давно он уже не видел его таким; он был тронут и вспоминал те редкие дни, когда оно, как ему казалось, выглядело точно также. Тут от солоности алой воды нежданно налетел ветер, и поднялось, шелестя, множество сухих листьев, которых он до этого не видел. За дальней горой собирались отвратительные облака, а река скрипела под напорами волн так, словно воды её мигом обратились в жёсткий целлофан. Франц резко вскочил; у него защемило сердце, ибо убежать от его мучений теперь уже не казалось возможным. И он хотел было уже идти назад, дабы вернуться к своему прежнему образу жизни, о существовании которого он и думать забыл, но не в силах был оставить эту местность, которая сама вдруг стала его покидать. Не стало ни гор, ни реки, долины наспех исчезли, а угрозы стихли, оставив смятённого Франца посреди помещения, которого он никогда прежде не видел. В удивлении он покачал головой и быстро потёр глаза, надеясь, что морок падёт, но его чёткость лишь окрепла, позволив зрению выхватить из незнакомого хаоса фигуру человека, с которым он смог бы обо всём переговорить.
- Мэл, где мы? – не самое верное, с чего он мог бы начать своё оправдание. Действительно, что он даже не подозревал, как здесь оказался и что это, собственно, за место, столь уютное и довольно приемлемое для убежища двух проклятых. Тут чуть осознав свою оплошность и начиная вспоминать все обстоятельства словно сквозь тяжёлый театральный полог, он спешно добавил: - Я спал? Или со мной случился обморок? Я до странного не могу взять в толк, что со мной произошло.
Вновь ощутив небывалую усталость, он быстро опустился на диван, рассеяно пробуя его обивку наощупь. Снова ему показалось странным то, что она напомнила ему мягкость лесной земли, в которую он угодил сразу после того, как сорвался с вершины. Рассеянно заморгав, он принялся осматривать помещение, постепенно осознавая, что он натворил. Быть может, что с ним случился припадок, и он не ведая того, что вершит, навредил Мэлу своею неуправляемостью. Или же ему всё почудилось, как чудится сейчас и эта гостиная, спустя мгновение он рисковал придти в себя где угодно. Заключённый в череду иллюзий, что если он умер и угодил в чей-то капкан? Но реальность всё же просачивалась в его видения тем, что запах крови был столь же естественен, что и наяву, а жёсткость предметов выдавало в них истинную природу и неподдельность. Встав с дивана, Франц заходил по комнате, своевольно беря различные вещи в руки и заинтересованно их рассматривая. Он делал всё так, будто и не было никакого хозяина вовсе, но при этом понимал, как некрасиво он поступает. Поэтому наскоро прервав своё невежество, он подошёл к Мэлу, слегка настороженно на того глядя. Так, словно тот вот-вот растворится в воздухе, не дав по времени сказать ему всё, что он хотел.
- Вы ведь всё-таки приняли меня таким, верно? Не стоило Вам открывать мне двери. Я подвёл Вас тем, что заявился сюда посреди ночи, хотя меня тут и не ждали. А теперь я просто не знаю, куда мне идти. Мы погибнем сразу, милый мой, или же продолжим существовать дальше, снедаемые ещё большими муками?
Он вздохнул, делая шаг прочь и вновь возвращаясь к дивану, на который сиротливо взобрался, сжимаясь в углу его, словно ему стало невыносимо холодно и горько от того, к чему он готовил себя сейчас.
- Я убийца, Мэл. Зря, зря Вы всё это затеяли… - огорчённо покачав головой, он совершил странное движение ладонью, так, словно утёр с щёк своих слёзы. – Один из них говорил со мной, не ведаю того, как меня выследили. Он настаивал на том, что сумеет мне помочь. Вы видели меня, мой милый, мой драгоценнейший Мэл? Вот, что она со мной сделала. Вот, что она со мной сотворила!
Легко отведя упавшие ему на лицо волосы, он обернул своё лицо к собеседнику, демонстрируя тот ужас, что некогда гляделся в него с пластмассовой поверхности чуждой его природе вещи. Тогда его внешность не испугала его самого, но теперь он словно очнулся, осознал то, как далёко он шагнул, и что пути назад нет и быть не может. Все посулы помощи – блажь. Это лишь попытка утвердить свою значимость, не более, попытка поглумиться над тем, кто уже обречён. Но в противоречие с этим отчаянием к нему подступала уверенность в том, что те знания, коими может владеть любой принадлежащий к особенной крови, смогут помочь надёжнее любых уговоров. И он странно заулыбался куда-то в рассеянность электрического свечения, отворачиваясь и пряча свою улыбку в искажённых хищной судорогой ладонях.
- Я не знал, что так выйдет. Всё было случайно, но теперь я убийца, и по мне плачет закон. Через два дня мне предстоит предстать перед судом, быть может, хотя бы это искупить мою вину перед Вами? Перед всеми, кого я когда-то подвёл?
И отняв ладони от лица своего, Франц обхватил себя ими за плечи, содрогаясь лишь от одной мысли о том, в какой опасности из-за него теперь находится Малькольм, а всё потому, что он дерзнул сыскать у того утешения и убежища. Ведь он ни в чём не виновен. Почему же кто-то должен страдать вместе с виноватыми? По сути своей и сам преступник не был виноват в том, что содеял. Он не хотел себя делать чудовищем, ничто им свершённое не доставило бы ему удовольствия, будь он в сознании и ведал бы, что творил. Тогда им движело проклятие, а против него нет ни единого средства, кроме яркого света рассветного солнца. Что может оправдать проклятие в том, кто сам таков, а судить его будут точные и равные? Им нет никакого дела до чуждых несчастий. Пусть напоследок он хотя бы увидится с теми, кто ему действительно дорог, прежде чем прощаться с ними с глазу на глаз и навсегда.

Тюрьма его бы устроила. Участь заключённого – это ли не цель жизни? Но то была бы просто клетка. Как и дома, сквозь прутья равнодушно и самочинно вливался и выливался шум внешнего мира; узник, собственно, был свободен, он мог во всём принимать участие, ничто вне стен не ускользало бы от его внимания, он мог бы даже покинуть клетку, ведь прутья решётки отстояли друг от друга на метр, то есть он не был никаким узником вовсе. Он мог бы бежать, конечно же, разве что ему попросту негде было сокрыться впоследствии. Куда бы он ни пошёл, всюду сыщутся те, кто как стая ворон слетится к нему, дабы вновь упрекнуть в содеянном и призвать к правосудию. Дурные вести имеют за собою привычку разлетаться по свету так быстро, как не сможет ни одна счастливая. Не ровен час, как о его существовании прознают все, даже те, кто не слишком уж и заинтересован во всех творящихся вне стен его убежища делах, и тогда ему придётся по настоящему худо. Может быть, он увлечёт за собой и тех, кто вовсе не виновен, но от этого не менее подвержен опасности его общества в целом. До странного было жутко ощущать ту потребность в людях, когда сам же от них пытаешься скрыться. Какими бы не были плодотворными его труды по защите себя самого от внешнего мира, всё равно в его крепость сумел пробраться хоть кто-то посторонний, принёсший на себе всю заразу и болезнь улицы, подхватив которую уже не излечиться. От неё появится тяга к общению и закрадётся чувство надобности того разносчика заразы, без которого не обойтись уже в последствии – отпусти его восвояси и загнёшься от болезни так быстро, как не горела бы ни одна паршивая спичка. Пожалуй, его вина была в том, что он допустил ошибку, позволив Мэлу войти в его жизнь и делить её до тех пор, пока более серьёзные обстоятельства не сподобятся их разлучить. Сородич его был не менее несчастен, чем он, но от своих несчастий он нахватался ещё большего горя, чем мог бы в одиночестве и без посторонних усилий. Словом, у него самого хватало проблем. Франц осознавал, сколько несчастий он привносит в его и без того нелёгкую жизнь одним своим чудным поведением, но теперь, когда его самого настигла настоящая беда, он ничего не мог с собой поделать, от того, что не властен был над своими страхами, точь-в-точь, как не мог себя защитить тогда от рокового шага. Ему было страшно, ну что ж, такова его жизнь, пребывать в постоянной тревоге и оборачиваться в ожидании опасности, подстерегающей его на каждом углу. И даже объятия своего милого Мэла он поначалу расценил, как вражеский жест, и даже позволил себе настороженно дёрнуться в сторону.
- Не знаю, как Вы узнали о ней, не хочу знать, имела ли она с Вами какие-либо дела… Хотя, что же это я, Вы даже не знаете, кто она. Ведь так Вы сказали, мой милый?
У него было чувство, что он преграждает себе путь тем, что живёт. И наличие этой преграды нередко случалось ему доказательством того, что он всё ещё жив. Собственная лобная кость встала ему поперёк дороги, о чужое плечо он в кровь разбивал собственный лоб.
- Мне пришлось нелегко, но я не знал, что может случиться только хуже, пусти я это чудовище туда, где я оберегал свой покой и свою жизнь. Я много пытался ради того, чтобы избавить себя от неё, но проклятие было сильнее, и во мне не осталось ничего прежнего, покуда я не попробовал сам всё разом пресечь и остановить свои муки… - он трясся, как в лихорадке, и вслепую пытался схватить Малькольма за ладони, будто этот жест помог бы ему умалить овладевшую им истерику. – Но я не смог, и она вернулась опять. Теперь уже ничего не поделать, я погиб окончательно. Во мне и человеческого ничего не осталось.
Франц резко поднялся, мигом избавив себя от объятий, и озабоченно заломил руки, невидящим взглядом глядя куда-то сквозь неплотно зашторенное окно. Он так и провёл в такой настороженной позе около двух или трёх минут, словно ждал кого-то, кто сможет явиться сюда по его душу, чтобы расквитаться с любым вставшим на его защиту. Такой судьбы он не хотел никому, а тем более своему полюбившемуся Мэлу. Самобичующее, тоскливое, нередко запинающееся, но, в сущности, непрерывное волновое движение его жизни мучит его, потому что постоянно навязывает непрерывный гнёт размышлений. Как теперь ему мнится, что обязательным образом должно произойти что-то ещё, что-то куда более ужасающее, чем уже имело место быть в сегодняшней тревожной ночи. Вернувшись обратно на прежнее место, он замер в нерешительности и неправильности своего положения, в котором нормальный бы человек разразился восторгом и приложил все усилия, чтобы обещание ближнего своего оправдались в наибольшей мере. Ты из нужды своей вершишь добродетель. Но что за нужда ему помогать, когда тот сам настойчиво отмахивался от любой до него помощи. И в силу своего отрицания он не смог позволить себе отказаться снова, всё потому что слабость взяла над ним верх, и он откинулся на спинку дивана, как изнурённый долгой дорогой больной.
- Если бы Вы и вправду могли… - он горько вздохнул, пряча своё некрасивое лицо в дрожащих ладонях. – Если бы Вы только могли избавить меня от всего. Может быть, есть какое-то средство, что возьмёт на себя всю силу проклятия? Я знаю, как мало Вы смогли изучить и какими бы странными бы показались Вашим мучителям слова о наложенных на кого-то кровавых узах. Сколько бы вопросов посыпалось на Вас. Я не желаю Вам зла и горя, а посему даже не знаю о том, как мне можно помочь.
То, что ему бесконечно приходится противостоять, прежде всего, себе самому, лишает его жизнь всякой приятности. Он нередко задумывался о том, что у него бывала возможность зажить легкомысленно, поддавшись потоку тех услад, что сулила ему бесконечность, но все развлечения ему опостылели, стоило лишь подумать о них. Он уставал лишь от мысли, то ему придётся много передвигаться и говорить, может быть даже развлекать чьё-то общество своим присутствием, и поэтому страждал уединения и покоя, которого ему казалось всегда не хватало. И вот, теперь он попросту не имеет сил даже на успокоение. Ему вскоре и впрямь придётся предстать перед правосудием, и никто не смог дать бы гарантии в том, что суд окажется для него справедливым, а наказание настигнет того, кто и впрямь был во всём виноват. Франц даже позволил себе на секунду приулыбнуться, подумав о том, как сильно бы гневалась на неё миссис Бэйтс. «Я говорила тебе, мой мальчик, что все они шлюхи. Эх, жалко, что мне раньше не довелось с тобой познакомиться, я бы предостерегла тебя от такой напасти». Он даже услышал её голос позади своей головы, так, словно она говорила ему над ухом, отчитывая, как собственного сына, а может и того хуже, потому что сын её на такое попросту не способен. Он покладист и миролюбив, Франца же бесконечно влекут неприятности, коим он не даёт должного отпора, а всё принимает и принимает их, сетуя после на то, как нелегко ему со всем этим справляться. Зло походит на инструмент, который, видишь ты его или нет, можно отложить в сторону, была бы на то только твоя воля.
- Мэл… - он привстал на диване, а взгляд вновь ушёл за пределы гостиной, изучая своей неподвижностью тихий сад за стенами дома. – Я знаю, кто сможет дать верный совет. Она одной с Вами крови, но служит с теми, кто Вам может оказаться врагами. Её странности могут показаться Вам дикими, а внешний вид несуразным, но она и впрямь мудра и снисходительна до тех, кто ведёт себя с ней, как должно. Она знает меня. И даже, кажется, благоволит мне в своей странной материнской заботе. Я бы мог попросить её об одолжении – о большем я попросту говорить с ней не смею. Попросить, чтоб она… отыскала всё, что могло бы разрушить проклятие.
Повернувшись к Малькольму, он улыбнулся так бледно и странно, что взгляни он на себя со стороны, то всенепременно бы испугался той неестественности, что на секунду исказила его и без того изуродованное лицо. Он знавал не так много людей, что могли бы заступиться за него, по правде говоря, он попросту не верил в возможность спасения. Но сейчас, когда в нём робко затеплилась надежда, он отчасти приободрился и стал живее оглядываться по сторонам. Ему стало не легче того, кто в гололёд повредил себе колено, но вынужден был на него опираться, чтобы вновь принять стоячее положение и, прихрамывая, продолжить путь. Сейчас он стоял на разбитом колене и думал о том, чтобы кто-нибудь из прохожих подал ему руку, дабы облегчить страдания. А так как прохожих всего было двое, да и одна из них стояла в отдалении и не ведала о беде приключившейся с ним, он даже не смел надеяться на подобную слабость со стороны.