История о трещине в леднике. Не о грубом разломе в давно застывшей материи, но от тщательном её подтачивании извне, откуда-то из глубин самых нижних уровней, на коих строятся айсберги, имеющие за собой обманную особенность показывать многим меньшую часть на поверхности стылой воды, свои преимущества тщательно под ней же скрывая. Ледником ставится две задачи в начале своей неподвижной жизни, вмёрзлой в горную породу по самую шею: всё более сужать свой круг, но неустанно проверять, не оказался ли он сам вне своего круга. Достаточно одной случайной талой капли, которую не удалось учесть при смене времён года или же неожиданном искажении климата, как рамки сдвигаются больше, чем на пару тысяч километров, и тогда ледник рискует изойти трещинами. Можно, конечно, заставить его разломаться, вооружившись крепким ломом, и отваливая куски ни в чём не повинной ледяной плоти протиснуться к самому нутру, которое всё ещё плещется возле резкой кладки гор. Но разве можно утверждать о том, что оно не ускользнёт сквозь грубые пальцы и не сгинет где-то там на обломках собственных доспех? То, что следует разрушить действием, нужно сначала крепко удерживать; что крошится, то крошится, но разрушено быть не может. Стряхнув с рук остатки ледяной крошки, Франциск испытующе глянул поверх кипы неприбранных и скомканных в нервном порыве бумаг и одним резким движением смахнул их со стола, тут же словно обессилено откидываясь на спинку стула и скрывая глаза ладонью в обессиленном жесте. Эта чёткая ограниченность человеческого тела его поистине ужасала, особенно в смутные моменты общего бессилия вынашивать в своей оболочке всё ещё плещущуюся душу, но плещущуюся так, чтобы не перевалить через край чаши и излиться за её пределами, а лишь вызвать бурю в стакане, после и вовсе приутихнув. Последняя же неделя выдалась для него и вовсе кошмарной. Катастрофа, катастрофа полная, подобная лишь той, что произошла однажды ночью два года назад, другой такой он больше не переживал. Казалось, всему конец, да и сейчас будто бы ничего ещё не изменилось. Это можно воспринять двояко, пожалуй, только так это и можно воспринимать.
Во-первых, бессилие, не в силах спать, не в силах есть, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь, вернее, последовательность жизни. Часы шли вразнобой. Внутренние мчались вперёд в дьявольском, или сатанинском, во всяком случае, в нечеловеческом темпе, наружные, запинаясь, шли своим обычным ходом. Можно ли ожидать, что эти два различных мира не разъединились, но они действительно разъединяются  или по меньшей мере разрывают друг друга самым ужасающим образом. Стремительность хода внутренних часов могла иметь множество причин, самая очевидная из них – самоанализ, который не даёт отстояться ни одному представлению, гонит каждое из них наверх, чтобы потом его самого как представление гнал дальше новый самоанализ. Непостижимость заданного пути заключается в том, что первопричина таких вот мучительных сбоев кроется не только в самом объекте исследования, а том, кто побудил в нём страдальческие чувства и желание пропустить самого себя через грубое сито важных и неважных жизненных нужд. Как же стремительно бежало время. Прошло столько дней, а он так и ничего не достиг. Всё чаще перед ним начинала маячить мысль о том, что он не там ищет, но лишь в очередной раз прогоняемая прочь нетерпеливым взмахом руки, она оборачивалась и принималась дразнить его заново, однако, держась теперь поодаль. Какой он? Жалкий он. Две дощечки привинченные к его вискам. Тревожно тряхнув волосами, Франц поднял взгляд на часы, прекрасно зная, что именно не хотел там увидеть. И всё же, теперь уже нехотя и совершенно обречённо поднимаясь с любимого места, всегда служащего ему убежищем от собственных страданий, он прочувствовал, насколько сильно хотел видеть этого человека чуть ближе, чем всегда было дозволено. Он бы просил у него объятий, ведь в его объятиях – глубина, а в глубине лишь можно сыскать утешение; и ежели он не захочет сейчас – пускай то будет позже. Сплетение глупости и боли – пускай он возьмёт его, сгорать рука об руку с кем-то не так уж и страшно, как поодиночке.
Во-вторых, исходной точкой этой гонки было само человечество. Одиночество, которое издавна частично ему навязали, частично он сам искал – но и искал разве не по принуждению? – это одиночество теперь непреложно и беспредельно. Куда оно его ведёт? Оно может привести к безумию – и это, кажется, наиболее вероятно, - об этом нельзя больше говорить, погоня проходит сквозь него и разрывает на части. Но он может – может ли? – пусть в самой малой степени уцелеть, сделать так, чтобы погоня несла его. Где он тогда окажется? «Погоня» - лишь образ, можно даже сказать «атака на последнюю земную границу». Причём атака снизу, со стороны людей, и поскольку это тоже лишь образ, его легко заменить образом атаки сверху прямиком на него. Незаметная жизнь у него. Заметна лишь неудача. Не единожды обжёгшись, он дул на обгорелые руки и прятал их уродство по карманам своего старого пальто, натыкаясь на жёсткую шерсть его материи и раня свои ладони ещё сильнее. Поворот. Бегство. Вечно запираться от внешнего мира нет смысла, если мир повёрнут к тебе самой безобидной его стороной. Но достаточно ли ему тех убеждений, что имели срок достаточно давний, но от того и более прочный, чем мнимая власть над своими собственными же чувствами, которые он за чувства-то и не считает.
В нём слишком много духовности, и он мнит подобный излишек грехом. С этой своей духовностью он проезжает по жизни, как в богато украшенной карете посреди толпы бедных и неймущих, желающих также отколоть от неё хотя бы один крошечный камушек, чтобы утащить его с собой и прокормить на вырученные от скупа драгоценности деньги себя самого, ведь у воров такого уровня никак не может быть друзей и детей. Но он ехал там, где даже нет пути. И узнать о том, что там нет пути, от самого себя он не мог. Из-за этого его униженные мольбы о преемственности становились тиранией, а вера в то, что он «на пути» - заносчивостью. Ступенька лестницы показалась ему совершенно некстати, когда он, мучимый лишь желанием спрятаться подальше от всех, поднялся навстречу стуку в двери. В конечном итоге он был обязан проявить вежливость и подойти к входу в своё жилище, дабы переговорить с тем, кто пришёл по его измученную им самим душу. Сталось ему вообще так страдать, когда имеется выход ещё более прельщающий, нежели вечное прозябание вот так в сомнении и самомнении о собственном же грехе? Никто его не побуждал настолько сильно сомневаться в себе, кроме как он сам, а от себя же можно и помолчать. Более медлить было бы неприличным, и мучимый бесконечными страхами за правильность сделанного им выбора, Франц сделал ещё один дрожащий шаг, а позже провернул в замочной скважине ключ и отпер дверь.
- Здравствуйте, Макс, - на его губах растянулась совершенно безрадостная и ужасно бледная улыбка, такая, что посещает совершенно изнурённых своим недугом больных. – Я рад, что Вы нашли всё же время и пришли ко мне сегодня.
Он немного неловко отступил назад, впуская гостя в холл и поспешно протягивая руку для приветствия, тут же отмечая, как осторожно, почти крадучись и воровато отскакивая назад, душевное состояние его приобретает былую стабильность, а страхи также стремительно, как и налетели на него, рассеивались в воздухе. Позволив себе улыбнуться ещё раз, но куда более ласковей, Франц наскоро захлопнул дверь так, словно за ним кто-то гнался, и запертость собственного жилища сейчас отвечала за его жизнь, а после, немного оправившись, вновь заговорил:
- Я живу не совсем здесь, вернее, это всё – мой дом, но в основном я проживаю чуть дальше. Мне так удобнее. Позволите, я провожу Вас? А Вы мне расскажите о том, как прошёл сегодняшний день.
Круто обернувшись, он зашагал вдоль галереи, ловко подхватывая по пути оставленную на диване книгу и плавно сворачивая прямиком в сторону своих жилых комнат – в его планы совершенно не входило водить гостя по всему дому, словно по музейным залам. Только сейчас, когда он чувствовал человека подле себя, он смог бы назваться живым, но никак не существующим на периферии двух страшных состояний – жизни и смерти. Такие перемены для него хоть и оставались мучительными, но всё равно оказывали отчасти и благоприятное воздействие на настроение – эта лёгкость была присуща ему лишь в те моменты, когда он общался с глазу на глаз с профессором Сиксмитом, так скоро ставшим для него просто Максом. Эту фамильярность он находил единительной и довольно милой, особенно тогда, когда желание назвать его «дорогим другом» или же попросту «дорогим» преодолевало выстроенный им же самим барьер. Он впопыхах прерывал себя, заметно смущался, но всё равно старался держаться с достоинством даже тогда, когда постыдно загонял себя в угол и жалобно говорил оттуда какую-то сумятицу. В эту секунду ему очень уж хотелось, чтобы подобная скованность хотя бы немного отступила, ведь по всем правилам теперь он был хозяином ситуации, хотя подобное определение ему ужасно не шло.
- Не удивляйтесь тому, сколько всего у меня свалено в этой комнате, - отчасти смущённо пробормотал он, по большей части обращаясь к отпираемой им двери кабинета, чем к собеседнику, - я имею привычку работать в самой крошеной комнате из всех здесь имеющихся, поэтому зачастую бросаю там всё, что может мне позволить моё воспитание. Но я прибрался к Вашему приходу, честное слово, всё было многим хуже.
С улыбкой обернувшись на Макса, он толкнул всохшую в раму дверь бедром и осторожно просочился внутрь, наощупь доставая рукой до выключателя и разжигая в комнатке свет, тут же сощуривая глаза и понимая, что весь беспорядок здесь царящий может категорично создать скверное впечатление об обитателе этих стен. Хотя, как ему показалось секундами позже, всё в помещении имело какую-то особенную власть над пространством, делая его более уютным и располагающем к себе; особенно выделялось на этом фоне нагромождение украденных из гостиной пёстрых диванных подушек, разложенных плотным кольцом в самом углу под тяжёлыми шторами окон. Посреди того круга прямо на дощатом полу, вырастая из него, стояли толстые свечи, а подле них совершенно наглым образом притаилась бутылка вина и пара бокалов. Вся композиция предрасполагала к прекрасно организованному вечеру, однако Франц всё же терялся, даже после того, как сел поближе к окну на подушки, подавая тем самым пример своему гостю. Не обязательно было спешить с главными целями его обещаний, можно было просто поговорить в светотени, порождаемой свечами, а позже, если Максу не наскучит подобное времяпрепровождение, можно будет и побороть свою робость.
- Могу ли я попросить Вас об одном крошечном одолжении? Погасите свет и прикройте дверь. Я повёл себя неосмотрительно, но теперь мне совершенно не хочется подниматься отсюда.
Вежливо, но всё-таки не без осознания собственной вины, улыбнувшись он опустил голову и сосредоточенно принялся разжигать свечи одну за другой, уповая на то, что их света будет достаточно для человеческого глаза – его же зрение было порядком острее обычного. В довершении своей мистерии он закурил, бросая раскрытый портсигар и зажигалку на подушки, и откинулся спиной к стене, блаженно прикрывая глаза и нарочито медленно выпуская дым с губ. Франц знал, что скоро его гость составит ему компанию, а потому не спешил возвращаться в реальность, опасно балансируя теперь на гранях вполне оправданного напряжения и не менее достойного безмятежного чувства спокойствия. В конце концов, это он пригласил к себе человека, с которым стремился видеться чаще, чем ему было отпущено вечными переживаниями и стремлением к одиночеству.

Странный образ жизни вёлся им. Себя он знавал, другим верил, и эти два противоречия зачастую распиливали в его глазах всё. Извечно подняться ему мешала какая-то тяжесть, ощущение ложа, только для него одного уготовленного, чувство того, что стоит ему несильно подняться, как он рухнет обратно под силою неопознанной тяжести. Однако он лишён возможности улечься в это ложе, потому что ему бесконечно мешало беспокойство, которое прогоняло его от ложа, мешала совесть, непрестанное молчание сердца, страх смерти и стремление противостоять ей, всё это не давало ему спокойно лежать, и он снова поднимался. Все эти то вверх, то вниз, плюс мимолётные самонаблюдения и составляли ему то, что называется жизнью. Он не смел и не легкомысленен. Но и не пуглив тоже. Хотя, привычность к самонаблюдениям  заставляла его нередко оспаривать собственные же выводы и давать волю сомнениям. Всё, что он делал, казалось ему необычайно новым, но и безнадёжно устаревшим. Если бы оно не обладало свежестью жизни, то само по себе – он хорошо это знал – оно неизбежно было бы продолжением старого чёртова болота. Но свежесть вводила его в заблуждение, заставляла забыть обо всём или легко примириться, или даже всё понимая, воспринимать безболезненно. Ведь сегодняшний день несомненно являлся днём, когда прогресс собирался в путь, чтобы двигаться дальше. А что будет дальше? Позволив себе хоть раз оступиться, нет возможности прыгнуть обратно на пропущенную ступень и попытаться сделать ещё один, но на этот раз верный, шаг. В конечном итоге алгоритм рисует зациклиться, а ты и продолжишь топтаться на одном месте, покуда не сточишь обе ноги до основания. Суеверие, и принцип, и осуществление жизни. Через рай порока достигаешь ада добродетели. Столь легко? Столь грязно? Столь немыслимо? Суеверие – оно просто. Если на следующий день после освобождения чувство несвободы ещё оставалось неизменным, а то и усилилось, и даже если печальный опыт настойчиво уверял в том, оно никогда не закончится, - это нисколько не опровергало предчувствия окончательного освобождения. Всё это скорее необходимые предпосылки окончательного освобождения. Ничего не могло быть, кроме ожидания, и ожидание то растянулось на непростительно долгое время, спиралью закручивающегося вокруг удавки, накинутой на шею, дабы упрочить её и не дать висельнику никаких шансов на чудесное спасение. И если всё испытываемое – обман, то он стоил того недоверия, какое ему любезно оказали. Секундой воспоминания болезненно полоснули по чересчур заживлённому сознанию, и солнце вгляделось в эту рану, озлобляя его и заставляя мысленно роптать за то, что его исключили из этого спектакля. Франц повернул голову к своему гостю, напрочь забывая о недокуренной сигарете, и невидящим взглядом прочертил серебристо-неровную линию мимо них обоих в противоположную стену. Суеверие – оно нежданно.
- Это совсем не Эдгар По, - почти шёпотом взволнованно проговорил он, продолжая всматриваться в стену. - Шекспир: «Буря» - песня Ариэля. Любите классику?
Нарушение конструкции в себе несёт полное перестроение тщательно возведённых лесов округ осыпающегося здания, и если изловчиться, то не они, а оно будет подпирать, и рабочие с громкими вскриками посыплются наземь, теряя равновесие из-за прямого нарушения физики их положения. Ощутив пристыженность в том, что он посмел сравнивать Макса со своей непростительной ошибкой, ему ничего большего не оставалось, кроме как поёжится, будто от холода, и разорвать нить со стеной, возвращая мутный взгляд в прежнее русло. Почему мы стол отчаянно ропщем на грехопадение? Не из-за него нас ведь изгнали из рая, а из-за Древа Жизни, дабы нам от него не вкушать. Франциск медленно поднялся с места, мысленно стряхивая с себя остатки той паутинообразной нити, и коротким шагом направился в сторону развешанных на стенах фотографий, явно зная, что именно ему нужно. Вид нежданной темноты комнаты его ослепил так, что он даже захотел спрятать лицо в свои руки, но помедлил, свыкаясь с увиденным; вид улицы сразу же его успокоил, ведь свет, взъяренный уличными фонарями, мягко стелился на дне темноты. Он немного помедлил, выбирая одну из нескольких потёртых рамок, затем потянулся и снял групповую фото с изображением себя совершенно молодого и нелепейшего в окружении трёх старших сестёр. Неизвестной казалась ему сейчас природа этого желания, но оно всё равно оказывалось сильнее его воли и стремилось выплеснуться хотя бы потому, что множественность его противоречий всё также побуждало скрыться в особенно тёмном углу помещения и притвориться, будто и нет его здесь вовсе. Беспокойство всё ещё не покидало его, а сдавливало грудь так сильно, что он боялся вздохнуть, чтобы не впитать в себя тот страшный яд, проклятием следующий по пятам уже долгое время. Несмотря на то, что ему пытались неоднократно доказать, что ничего в сущности нет, и то, что он привычен испытывать всего лишь плод его расстроенного воображения, он отказывался верить этим словам, вплоть до момента, когда пряная и губительная дымка покинула его, оставив страдать в неизвестности.
- Наверное, я скверный хозяин, Макс, - он провёл пальцами по чуть запылённой поверхности стекла, оставляя видимые только его глазу мягкие полосы на ней. – Вы же мой гость, верно? Я совсем позабыл о том, что такое принимать гостей. Но я знаю одно наверняка – Вы можете мне полностью мне доверять.
Но даже если всё шло так славно, всякая ошибка, а они неизбежны, вдруг обрывает, останавливает течение всего, и лёгкого, и тяжёлого, возвращая его на круги своя. К своему гостю он вернулся всё также медлительно, перебарывая желание слиться с темнотой, а после по темноте и бежать прочь, осторожно присел подле мужчины, разворачивая рамку изображением кверху и вверяя её в руки профессора.
- Я не стану Вас ни к чему принуждать – ни уходить, ни оставаться. Надо ли мне об этом упоминать? Разве Вы не знаете меня достаточно хорошо?
Франц отчасти виновато улыбнулся, прекрасно зная, что эта слабость не будет отмечена, ведь взгляд собеседника был прикован к изображённым на фотографии людям, а от того он и смел подобраться слишком близко и рискованно, чтобы погубить себя окончательно или же, напротив, подарить себе шанс на исцеление. Весь его безмятежный путь был таким, словно дорога по осени – только расчистят листву, как она вновь опадает. У него была цель, но не было верного пути, ведь всё, что он наивнейшим образом нарекал «целью» было промедлением. Сейчас же медлить ему было сродни верной погибели от неизвестной кары, такой, о которой он и помыслить не мог. Укрывищам, по сути своей, несть числа, а спасение обычно лишь только в одном, однако возможностей спастись опять же столько, сколько по числу их укрывищ. Зажмурив глаза в страхе осознать свои ошибки, он коротко расслабил лёгкие, вдыхая и молясь мысленно за то, чтобы ему не предвиделось больше тех ужасов, что он привык испытывать на каждом вздохе. Собственный лёгкий запах стёрся стремительно, оставляя лишь завитки от дыма, да и те истлели. На его место крадучись, припадая с мыса на пятки и перекатывась в причудливом танце взошли на сцену чередой запахи оплавленного воска, слежавшейся пыли, виноградника и сора от пепла. Вздохнув глубже и уже увереннее, Франц более сосредоточился не на своём изжившим своё страхе, а на причудливом узоре из словно только что сорванных листьев свежих фиалок и дорогой кожи, в чьем сердце скромно витал сандал, восходя к бергамоту и ягодам можжевельника, - весь этот аромат, перемежаясь с запахом живой крови, заполнил его лёгкие, подобно цветочному дыму и оставил догорать так, словно не свеча была свечой, как ей и следовало, а он сам. Страха в том не было, даже отголосков его, от чего же и настроение его смягчилось, давая волю приоткрыть глаза и небрежно и наугад указать пальцем на фотографию, возвращая себя заодно к оковам реальности.
- Мне нередко говорили о том, как сильно я схож внешне со своим прапрадедом. Видите дату? Тысяча девятисотый год, начало нового века, новой эпохи... - он приулыбнулся, касаясь кончиками пальцев рамки и почти любовно оглаживая её. – Это мои предки – прапрадед с прапрабабушками. Странно, как трепетно отношение моей семьи с наследием прошлого. И странно, что я его полностью перенял для себя, хотя и считался среди них совершенно чужим.
Поймав себя на мысли о том, что слишком уж рискованно его теперешнее положение по отношению к своему гостю, он наскоро отстранился, явно смешавшись и скрыв своё смущение в полумраке комнаты, а позже и поспешно поднялся на ноги, уповая на то, что встряхнувшись он избавится от наваждения, а заодно и обезопасит себя от фантомных ошибок, так и норовивших скорее сцапать нерадивого и утащить вслед за собой во мрак. Внутренняя крепость была напрочь порушена не так уж давно, возводить её следовало бы заново, но было слишком лениво, да и не желалось вовсе. И всё же ему казалось невежливым так часто суетиться и покидать компанию своего гостя, по крайней мере, так неожиданно и необоснованно; теперь же он, заручившись весьма сомнительной выдержкой и желанием преподнести себя в качестве хозяина до крайности воспитанного, протягивал бокал с предусмотрительно открытой бутылью вина профессору. Мягко улыбнувшись и вновь опускаясь на подушки подле него, а заодно и несколько взволнованно закуривая, он пояснил причины принятого им решения совершенно вкрадчивым и убедительным тоном:
- Нам с Вами так и не удалось выпить за знакомство. Думаю, что сегодняшний вечер как раз располагает к подобного рода действиям, тем более, Вы старше меня, и от Вас зависит исход принятого мною решения, - улыбка стала в разы нежнее и даже коварнее; так, будто он всем своим видом приглашал своего гостя к занимательнейшей авантюре. – В любом случае, всё в Ваших руках.
Откинувшись на стену и выпустив столб голубоватого дыма в смазанный от полутонов мрака и приглушённого света от огня, Франц позволил себе бессмысленный вздох, расслабляясь и чувствуя себя так, словно действительно пребывал в нерушимой безопасности, сотканной из тишины, размеренного живого дыхания, сердечного ритма и собственного безмолвия на фоне этого умиротворяющего совершенства. Впору хоть отречься от всего земного ради этого – неделимого и духовного, да так, чтобы то заполнило до краёв и медленно, подобно осушаемых лезвием венам, сгубило его окончательно.

Самым скверным, что может вообще случиться с человеком, обладающим такой несносной натурой, как у него, являлось ощущение потерянного дня – времени, истёкшего в никуда так стремительно, что его присутствие и вовсе не ощущалось подле себя. Бывает, что есть случай, позволительный тем, кто знает, как ловить время голыми руками и вылепливать из него, подобно скульптору, причудливые формы, которые позже обретают свой смысл. Из времени можно выстроить стену и схорониться за ней, если чувство незащищённости станет давать о себе знать чаще, чем ему положено в его зыбком положении. Множество способов существует для применения времени, но ни один ему не подходил, а материал всё гнил и крошился, так, будто бы не хотел становиться чем-то доступным и облачённым в привычные человеческому глазу черты. Он даже не желал прикинуться внутренним стремлением к большему. Кажется, что у него со временем вообще ничего не получалось. Из большинства собственных мнений о себе самом, он предпочитал единственное, гласившее о том, что он попросту разучился ваянию, так легко и незаметно, как теперь мимо него пролетают года – смертный приговор, если угодно для того, кто отринут самой смертью. И всё же теперь ему вовсе не хотелось терять надежды на исцеление. В глубине души он, забитый почти что до конца, но пощажённый безжалостным бременем, оставался открытым и верившим в смутные отголоски того самого состояния, что человечество привыкло звать «счастьем». Для него это слово было таким же нелепым по отношению к нему самому, как и попытки доказать свою незаменимость в бесконечном потоке времени. Всегда были те, кто сумел бы оспорить его аргументы. Такие же по сути бестактные, как и его желание влиться в чью-то чужеродную жизнь, несмотря на то, что та сама к нему стремилась. Детская забава – они словно бегали друг за другом и игрались в салочки, однако зная, что ничего из этой игры не сумеется выйти. Но всё же никто не рисковал задувать первым едва ли теплящийся огонёк надежды в глубине старых сырых пещер его крепости. Будь он чуть легкомысленнее, то соорудил бы для неё хрустальный колпак, как для розы из старых сказок, тем самым погубив огонь навсегда, как же всё-таки славно обладать толикой разума против всех тех несуразностей, что он затевал натворить.
- Вы забавный, Макс. Настаиваете на том, чтобы Ваш разум был безжалостно изрезан моими неумелыми виршами? – к примеру, он вовсе забывал иногда о той самой мелочи, что разительно отличала его от тех, кто дышит и полон тепла. Он стремился всем своим существом слиться с их биением жизни, а посему не оставил старых привычек – они всё равно уходят с трудом. От того и вино, прошедшее по его мёртвой гортани алмазной крошкой, казалось ему всё ещё сладковатым и держащим в себе привкус прежних лет, когда ему ещё нужно было дышать, чтобы жить. Нет смысла упрекать его в чём-то сверх, когда он и сам был на то прекрасно способен. – Вы наверняка знаете «Колодец и маятник»? Моё любимое, оно всякий раз даётся с трудом – так живо я переживаю все страдания невинно осуждённого. Эдгар был величайшим прозаиком. От его слов веет жизнью, которая наделена тысячью запахов и оттенков. Вы умеете рисовать, Макс? Я так и не выучился. Один мой друг был чрезвычайно одарённым графиком, но мне всё равно не пришлось разделить его талант.
Ласково улыбнувшись чему-то неопределённому и явно не глядя на собеседника, Франц предпринял очередную нелепость и едва ли оторвался от земли, чтобы наскоро себя пресечь и мысленно отчитать за несолидную суетливость. Всё, что было необходимо ему: дорогой друг, колкое до немёртвых вино, приглушённый свет, книга и приятственный аромат, совершенно лишённый того страха, который томился в нём долгое время после падения – было подле него, просто стоило протянуть руки, и вещи сами бы застремились к нему. Но от чего-то он всё равно не находил себе места. Словно то самое место, что было для него одного уготовлено, являлось настолько приятным и обольстительным, что от него больше хотелось бежать прочь, как от желанного и столь явного миража в пустыне. Пускай на месте грёзившегося озера лишь раскалённый песок, сама мысль о том, что впереди всё-таки что-то имеется придаёт тебе сил и ты ползёшь дальше. Часто гибнешь под лучами беспощадного солнца, но гибнешь не зря, а во имя собственной недосягаемой цели. Так бы и он поступил.
- Он много писал, - судорожно перелистывая схваченные желтизной неваяемого времени страницы, Франц принялся разыскивать нужный рассказ, наверняка зная, где он расположен, но делая всё, чтобы потянуть время для своих разговоров. – Он много писал и почти не старался стать выдающимся, всё это за него сотворил его талант. Он был таким странным, столько страхов витало в его голове. Интересно, что за сны виделись Эдгару По? – подняв глаза на профессора, он снова позволил себе кроткую улыбку, такую, чтобы украсть из неё толику неживого, разве что стремящегося быть таковым, тепла. – Чудесный был человек, сейчас бы его нарекли праведником. Так сильно любил свою прекрасную Виргинию. Какой символизм, мой милый, она действительно была чиста и непорочна до самой своей трагической смерти…
Лишь нежданно ударивший по вискам пульс заставил его опомниться и выпустить чужую руку из своей, судорожно обвившейся вокруг нестерпимо горячих пальцев своими жёсткими и холодными. На секунду ему показалось, что он снова готов бежать опрометью прочь, лишь бы скрыться от стыда в тёмных пологах ночных теней, отбрасываемых то тут, то там по стенам узкой комнаты, но толком так и не придя в себя, его мужество заставило дрожащую изнутри робость затихнуть и вернуться в свою колыбель. Оттуда её точно никому не под силу достать, даже ему самому, если ненадолго, но безжалостно на него обрушивалась решимость. С этой решимостью он придвинулся ближе, садясь почти вплотную к профессору, но всё же не стремясь касаться его даже краем одежды, словно опасаясь за него самого. Ему постоянно грозила опасность, но не такая, о какой можно предположить, если кто-либо окажется настолько несчастным, что угодит в клетку с хищником. Франц лишь приглядывался к нему, с каждым новым течением дней отмечая, как стремительно смягчается его взгляд, и как крепнет внутри чувство отрешённости и неверности собственных страхов. Самому ему нечего было страшиться, каким бы изворотливым и ядовитым не было бы то чувство, от которого он предпочёл бы отмахнуться и раздражённо списать то на блажь. Если бы только он обладал внутренним голосом, то это призрачное нечто обругало бы его с ног до головы самой низменной бранью, а причиной всему была бы всё та же решительность с самой тёмной её стороны. Он был сам виноват. Во множестве собственных горестей он был виноват сам, даже в тех, что заставляли его сейчас, крайне медлительно и с неким опасением перелистывать страницы, зачитывать текст и захлёбываться в том отчаянии и страхе, что исходил от пропечатанных жирным машинным чернилом на хрупкой бумаге слов. Все те несчастья, что испытывал на себе безымянный толедский узник, приговорённый к изуверской казни безжалостных душою инквизиторов, он смел пропускать через себя, а от того его лихорадило точно голодного обречённого, он чувствовал тот самый жар, исходящий от железных стен, слышал свист и шипение воздуха, что рассекало гигантское лезвие, чуял остроту и горечь тюремного пайка, хрип от жажды и слабости, дрожал от страха и мечтал лишь об одном – смерти, конце всего сущего, покое, безмятежности. С каждым новым шагом героя, Франц забывался окончательно, его давно не было здесь, он словно вселился в обрисованное образами тело несчастного и переживал вместе с ним все кошмары ужасного колодца, в который тот был заключён. Для него не существовало ничего, кроме тюрьмы из слов, столь искусно сплетённых между собой, что желание рушить такие ограды пропадало незамедлительно от того, что было кощунственным. И лишь после оглушительного для иссохшего с собственной слабости и жажды смерти человека звука конского топота, он очнулся и обескуражено, словно в первый в своей собственной жизни раз, отложил в сторону закрытую книгу. Его всё ещё мелко трясло, а призраки толедской тюрьмы побуждали столь явственные кошмары, что он на секунду зажмурился и непроизвольно подался в сторону своего слушателя, явно надеясь сокрыться за ним и в ту же секунду осознавая, что джентльмены не прячутся за спинами своих приятелей. Выпрямившись и строго наградив себя очередным глотком вина, Франц виновато глянул на профессора, безмолвно выражая своё покаяние в таком недостойном для него поведении.
- Эдгар По дважды пытался покончить с собой, - после непродолжительного молчания прошелестел он, сетуя в мыслях на всё ещё задушенный страхами голос. – Его прекрасная Виргиния слишком рано покинула его. Вы читали «Ленору»? А, может быть, «Мореллу»? «Лигейю»? «Падение дома Ашеров»? Это всё для неё и о ней. Она действительно живёт меж этих страниц и умирает раз за разом, когда кончается последняя строчка рассказа. Если бы только Эдгар смог вдохнуть в неё охладевшую новую жизнь, то он бы не сумел сочинить столь совершенной прозы. Горе немало облагораживает человека. Лишь мне одному оно не идёт на пользу.
Иронично скривив свои губы в улыбке, он вновь потянулся к книге, чтобы чуть позже передать её в руки сидящему подле него мужчине, без слов принося её в дар. Он откуда-то знал, что подобное придётся Максу по душе, что нельзя было сообщить о последующей его затее, той, к которой он довольно долго готовился, но никак не решался привести в целостное исполнение. Предложить ему исцеление, когда сам Франц не менее в нём нуждался – вот поступок куда более безрассудный, чем желание быть чуть ближе положенного друзьям расстояния. Но он всё ещё был во власти решимости, а она сама вытворяла с ним всё, что хотела, подпитывая безумие затеянного. Он не просто так пустил его за порог, не просто окружил ореолом напускного уюта и не бессмысленно давился собственной кротостью, чтобы вот так просто упустить возможность дать своему больше, чем другу, большее, чем просто лекарство. Слишком поздно и слишком много, ему уже не казалось действительным отречься от всего, что было предписано свыше, хотя он сам не очень-то и веровал в судьбу.
- Знаете что, Макс? Я наверняка покажусь сейчас Вам ещё более странным, чем был до сих пор, но прошу, не стоит меня укорять в моей задумке. Я… я хочу предложить Вам крошечную глупость. Разумеется, Вы вольны от неё отказаться. Но подумайте, как это забавно – скрепить наш союз, боже… как трудно даётся это слово, Вы представить не можете! – кровью. Знаете, как раньше, как среди самых близких друзей. Но мы не станем друг другу клясться в верности до гробовой доски. Хотя, если Вы захотите, то я не буду возражать.
Едва ли оправившись после всего того, что им было так опрометчиво сказано, и немного уняв дрожь в холодных ладонях, Франциск поднял почти что умоляющий взгляд на Макса, тут же хватая того за руки и явно боясь за своё поведение. Ведь он волен уйти, счесть его сумасшедшим и покинуть навсегда, что ж, с этим можно смириться, но как же сложно оставить странные мечтания о вечности, которая зачем-то вторгалась и в его жизнь – жизнь профессора. Всё-таки будет лучше, если его отвергнут сейчас, и его возлюбленный друг доживёт свой загадочный век без проклятия, так, как он заслуживает, а не так, как хочет его перепуганный вековой хищник. Для него самого счастье исключено, куда там, малейшие радости недоступны перед лицом тех преступлений, что некогда довелось ему совершить. Он того заслужил, а поэтому ему стоит разжать пальцы и боле не удерживать насильно при себе живого человека, совершенно отличного от себя самого.

Во избежание словесной ошибки: что следует разрушить действием, то надо сначала крепко удерживать; что крошится, то крошится, но разрушено быть не может.Таким образом создаётся кажимость безнаказанности совершаемого проступка, совершаемого преднамеренно против чьей-то воли и вовсе не спросясь перед этим на то разрешения. Полагаться на ту вседозволенность, что вроде бы и вложена во все низкие помыслы человеческие, прячущиеся под личиной добродетели, было непросто. Нет же, всё это чувство было для него непосильным, сродни повешенному на шею ярму, которое значилось для животного, но никак для человека. Но он уже сделал свой выбор, каким бы ужасным теперь он для него не казался; течение жизни для него тоже всё время казалось ужасно бурным, но после осознания того, что несмотря на действительно скорый поток, он бесконечно плескался на месте и нередко относился вопреки течению назад, ему стало многим сложнее постигать жизнь такой, какой она есть. Казалось, что всеми страданиями мира должен перестрадать и он, но всё же внутри него почти что всегда отчаянно протестовало этому приговору. Чувство неправильности стало ему досаждать ещё хуже совсем уж недавно, тем самым только усугубив и без того шаткое его положение. Он отчётливо помнил, как старательно и с каким кропотливым трудом возводил вокруг своей крепости толстую ледяную стену, такую, чтоб ни один храбрец не посмел бы преодолеть её из дерзости или любопытства. Он окружил себя глубоким рвом и поднял мосты, отрезая путь к внешнему миру. Сокрылся в стылых стенах крепости-лабиринта, ведущего коридорами в недра земли. От того ему стало лишь хуже, как бы сильно он не хотел изменить подобным рвением и прилежностью природу свою человеческую. Всё, что ему сейчас оставалось, было покорностью. Он даже не пытался постичь, от чего именно она исходила, и кому он призван был покориться. Страшно признать то равнодушие, с каким Франц принял эту покорность. Ему самому было жутко с того, как опустошённо он себя ощущал, будто у него теперь не было никаких чувств вовсе, будто этим решением он освободил себя не только от мучительных раздумий, но от способности чувствовать в целом. Будто он сросся с возводимой им же стеной, стал частью того ледника, что рос возле рва, окружавшего его крепость.
Человеку в подобной беде было бы проще, он так считал. В человеке нет столько сил, чтобы привязать к себе так безраздельно, как может стараниями тот, кем Франц и являлся. У него не было сил усомниться в надуманном им же самим убеждении, в то время как беспокойная его часть всё отрицала. Отрицала она разумность его затеи, мысли о том, что он не сможет прожить более в одиночестве, если подпустит к себе чужака достаточно близко, образ врага в лице своего ближайшего друга. Вряд ли своим отрицанием она смогла бы помочь человеку, что принялся, сам того не ведая, изводить ледник трещинами. Не для того ли всё это затевалось? Не они ли мгновениями ранее думал о том, что всё не столь плохо, как кажется, что всё это можно стерпеть и сроднится с невозможностью быть одному. Но этот страх, что питал его с каждым разом всё больше, он не позволил бы ему мыслить иначе, даже не дал бы понять, чего он боится, за кого так терзается. Со вздохом поднявшись на ноги и поспешив скорей скрыться вне света, чтобы своей обеспокоенностью не вызвать никаких подозрений, он будто бы крадучись достиг стола и вынул из верхнего ящика в нём расположенного складной перочинный нож. Он никогда им не пользовался, да и имел при себе только ради лакированной вставки и тихого звука щелчка, с которым этот нож открывался. Как и любую прелестную вещицу, его приятно было вертеть в руках, когда мысли заняты чем-то далёким. Но никогда он помыслить не мог о том, что острое лезвие, предназначенное, чтобы точить, резать и протыкать, и впрямь сгодится по первому его назначению. Тёмной была эта затея. Тёмной и гнусной, но с ней он уже ничего поделать не мог. Насильно его никто не тащил, думать против воли его так же не смел; все решения им принимаемыебыли только его и ничьи больше. Выходит, что ему самому показалось высокой надобностью применить своё зло во благо, при этом понимая, как круто всё может для них обернуться.
- Помните, Макс, Вы сами на то согласились, - привычно тихо и с нотками плохо скрываемого под маской напускной строгости волнения проговорил он, крепко беря живую ладонь в свою обескровленную. Франц знал, как быстро прольётся кровь, если та перед этим была сдобрена алкоголем, насколько она будет густой и горячей, как резко вопьётся её металлический запах в сознание,будя Зверя, заставляя его голодно ворчать. Всю свою жизнь он толком не видел его, думал, что легче забыть о его пребывании здесь, в его крепости. Быть может, не Франц вовсе, а он был хозяином лабиринта, и чтоб не себя, а его скрыть вся крепость и возводилась? Не к месту думалось о том, что скрывает в себе лабиринт бесконечных комнат и коридоров, как не к меств пришло и решение о странном скреплении уз. Вначале, как гостю, надлежит добавить в бокалы своей, дать той раствориться в вине, а позже позволить себе равноценный обмен. Столетняя кожа податливо расходилась под острым ребром ножа вдоль, как ей и полагалось, чтобы не сойти за царапину; мысленно отдавая приказ ей не залечивать рану, Франц вывернул руку и позволил нескольким набрякшим каплям упасть в схожее цветом вино. Ему показалось, что он слишком долго молчит, но он не смог бы произнести ни слова, даже если бы того захотел. Слишком уж боязно ему было. Собственная стылая кровь его не прельщала; гораздо большей властью над ним обладала живая, только что сорванная со среза лезвия, сама по себе мешающаяся с его познавшей бессмертие. Как вирус она принимала в себя инородную, не зная о том, что вскоре изменится навсегда. Он не мог быть спокойным, хотя тысячи тысяч раз видел её, слышал тихий шелест, с каким она быстро течёт по венам, ощущал биение жизни, знал наизусть её запах; но ничья ещё кровь не заставляла его так сильно воздерживаться и крепко сжимать цепь, на которой посажен был Зверь.
- Мы знаем друг друга не так уж давно, чтобы позволять себе такие безумства, - он улыбнулся, здоровой рукой протягивая другу бокал со смертельным лекарством. - Но достаточно долго, чтобы пресечь чересчур важное с собой обращение. Я предлагаю стать чуть фамильярнее. Раз мы уж взялись за странный обряд, то делом чести будет довести его до конца.
Когда-то ему казалось, что тяга к подобному вовсе сошла на нет с течением времени. Он не обжигался так сильно, ему хватало тех ошибок, что уже довелось совершить. Последней из них суждено было стать за чертой и неустанно следить и оберегать его от новых свершений. Но он постоянно шёл вопреки, так как сейчас, слегка изогнув в приглашающем жесте локоть и дожидаясь, когда в его изгиб возложится чужая рука. Он смог бы, конечно, звать Макса на "ты" просто так, прикинув себя на месте любого своего ровесника, но не хотел. Что-то в самом нём было искажено, и до того дико, что вечно искало себе применения. Как бы ему хотелось, чтобы его друг не стал потакать его странностям, но в то же время он знал, что мыслить об этом совсем бесполезно. Профессору нравились все его тайны, а он как назло их лишь множил и всё больше и больше складывал вокруг себя истинный образ вне стен крепостей. И лишь после того, как острое для его состояние пойло с привкусом крови взбодрило его и наскоро привело мысли в порядок, Франц, зная, как велик риск и то, что он делает, в разы губительнее предыдущей затеи, слегка обернулся к профессору, вслепую отыскав его губы и касаясь их поцелуем, совсем сродни тому, что дарят друг другу приятели в стремлении побрататься. Живое тепло жгло сильнее, чем вкус свежей крови из развороченной раны, но оно было таким же алым, как и она, густым и пьянящим. Была бы на то его воля, он мог бы вечность сидеть, собирая губами чужое дыхание, словно оно могло бы насытить его немёртвое тело.
- Теперь ты сможешь не опасаться потревожить меня, если на то возникнет нужда, - всё с той же мягкой и отчасти печальной улыбкой пробормотал он, целуя мужчину ещё раз напоследок и плавно от него отстраняясь. Он мог бы дёрнуться в сторону, как то было всегда, когда кто-то смел до него докоснуться или же он ощущал невозможность чересчур близкого к нему расположения, но сейчас ему не хотелось бежать; он выдохся, сделался вовсе безвольным и от того беззащитным против собственных нужд. Даже страх, терзающий его долго и тшательно, покинул его, бросив один на один с сожалением о сделанной выходке. То было не чувство стыда, подобное бы сразу сказалось на нём должным образом, породив тысячи извинений и граничащее с истерикой чувство; не желание всё повернуть вспять, чтобы предвидеть ошибку и не дать ей свершиться; это было даже не чувство вины за содеянное. Одно лишь сожаление, глубокое, как пропасть, на краю которой он всё время был, цепляясь каблуками за осыпающийся в бездну обрыв. Сейчас же он сорвался вниз и преисполнялся всем тем сожалением, что не мог бы испытать раньше. Ему стало горько за то, что всё это время он лгал себе нагло и уверенно, пытаясь скрыть за всей этой ложью желание обладать таким другом, как Макс. Правдой было лишь то, что после случившегося он и впрямь больше не сможет быть в одиночестве, том, что у него было доселе, и которое он так крепко удерживал, чтобы разрушить.

И всё-таки, почему же мы ропщем на грехопадение? В конечном итоге мы ведь отделены от Бога с обеих сторон: грехопадение отделяет нас от Него, но и Древо Жизни отделяет Его от нас. Мы грешны не единожды и не лишь потому, что когда-то зачинатели рода людского вкусили от Древа Познания, а ещё и от того, что до сих пор не дотронулись до Древа Жизни. Греховно состояние, в котором мы пребываем, - вне зависимости от нашей вины. Можно испытывать подобные чувства, а можно и вовсе отринуть их, ведь не стоит отрицать того факта, что люди созданы были для жизни в Раю, а Рай был предназначен для того, чтобы служить им. Людское предназначение же было со временем изменено, и снова придётся ссылаться на грехопадение, но нигде не говорится о том, что же произошло с предназначением Рая. Одно лишь известно для тех, кто верит в него - он не был уничтожен. Выходит, что нет смысла роптать на привычное, ведь даже изгнание было в каком-то смысле счастьем, ибо, если бы мы не были изгнаными, Рай бы пришлось уничтожить. Равно как и нет смысла стараться отречься от своей собственной попытки достучаться до Рая; он давно утратил свои былые очертания, привычные больше церковным канонам, нежели самосознанию в целом, а поэтому стал многим доступнее. Попросту люди сами по себе непривычны в употреблении слова "счастье" наряду со схожим по смыслу с ним "Раем".Зря или нет, он судить не решался. Всякое принятое им сейчас решение казалось далёким и неправдоподобным, таким, будто он спал и свидетельствовал своё состояние только во сне. Он даже вспомнил о том, как однажды к нему пришла Хандра. Она жила по соседству, и он не раз уже видел, как она вечерами скрывалась в тамошних низких воротах. Она была высокой дамой в длинном свободном платье и широкополой, украшенной перьями шляпе. С шелестящей поспешностью она вошла тогда в его комнату, словно врач, опасающийся, что слишком поздно пришёл к угасающему больному. Она назвала его имя глухим, но в то же время гулким голосом, и оповестила о том, что явилась. Ничего не говоря, он указал ей на стул, на который она со стоном упала, сетуя всё же на то, как высоко он забрался. Всё также пребывая в молчании, он ей кивнул из глубины своего кресла. Бесчисленные ступени крепостных лестниц и впрямь плыли у него перед глазами одна за одной крохотными волнами. Ей было холодно, она так сказала, снимая длинные старые фехтовальные перчатки и бросая их на стол подле себя. Потом она склонила голову вбок и понимающе на него глянула. Он казался себе воробьём, прыгающим по тем самым лестницам, забираясь всё выше и выше, и она ерошила его мягкие пушистые серые перья. Тогда он раскаялся. Ему было горько за то, что он так с ней поступил. Он говорил о том, что ему до глубины души жаль, что она так измучилась им - найти дорогу к нему в лабиринте выстроенной им же самим крепости было непросто; он ведь не раз и не два вглядывался в её измождённое тоской лицо, когда она робко гляделась в замутнённые окна. Ему было всё ещё жалко её, поэтому он клятвенно произносил речи о том, насколько сильно он в ней нуждается и что по-сути вовсе не имеет ничего против неё. Он говорил и о том, что ежели его сердце до сих пор ей не принадлежит, то она в полном праве была им теперь завладеть. Но всё это было однажды и очень давно, они даже неплохо смотрелись друг в друга, подолгу пребывая в одиночестве рука об руку в соседних раздельных креслах. А теперь он больше не болен, он безнадёжно мёртв, и в обслуге врачей не нуждается. Конечно, ей это не пришлось по душе, даром что ли все эти годы она так над ним билась? Сейчас ему было бы не до равнодушия, но она стала явно здесь лишней, поэтому, горько вздохнув, как дышат те, у кого вовсе нет лёгких, она поднялась, оправила платье и двинулась прочь, не издавая ни звука. И стоило ей скрыться за поворотом, как Франц ощутил, что кто-то к нему обращается. Сначала он не смог разобраться в сказанном, лишь слепо смотрел на своего собеседника, словно сквозь искривлённую призму, наполненную не то густым дымом, не то тяжёлым туманом. Лишь мгновением позже он осознал, где он, кто с ним, и что он только что посмел сотворить. Мысленно отпрянув скорей от стыда, чем от брезгливости, на деле он не смог толком пошевелиться, чутко вслушиваясь в то, что ему говорили. Макс рассуждал так, будто бы осознавал, что с ним сделали, и Франц чуть не выдал себя, повинуясь секундному чувству, впрочем, наскоро и угасающем. Он знал, что всё ещё рано раскрываться перед своим теперь уже не просто возлюбленным другом, ведь он начал действовать так, чтобы только сильнее того притянуть к своей жизни, не дать подолгу стоять у дверей за порогом. Сознайся он в эту секунду в своей природе, его слова бы приняли за милую шутку - неоднократно он делал намёки на опасность от него исходящую, только их не воспринимали всерьёз. Он даже раскрыл было рот, чтобы хоть что-то сказать в своё оправдание, но обомлел, не в силах произнести ни слова. То, как сильно его друг был одурманен, теперь давало ему покоя. Его спрашивали, а он отрешённо молчал, едва ли касаясь холодными пальцами поседевших висков да и то ненадолго, вскоре дьявольски ускоренный пульс ожёг его руку, а ладонь дрогнула так, словно в неё положили живое и бьющееся сердце. Может, он всё же зря сомневался в себе, зря так укорял и заставлял каяться в том, что уже совершил? Макс, его милый и бесконечно родной сердцу приятель, он вовсе не выглядел больным и несчастным, каким казался сейчас его мнимый мучитель. То, что он теперь не совсем человек, скоро пройдёт из-за простой сопротивляемости - вот почему бесы вселяются только в тех, кто в них верит. Конечно же, Макс верит в сказки, отчасти, но это правда, он сам был не прочь рассказать Францу пару забавных или печальных историй с мудрым их завершением. Даже то, как он воспринимал существование в жизни псевдобольного юнца, страдающего ночными кошмарами и странного рода припадками, говорило о том, что всё-таки он верит в сказки. Но недостаточно сильно, чтобы выслушать правду и дать этому самому бесу однажды полностью им завладеть. Сидящий подле него и напрочь оторопевший мертвец сам не заметил, как начал дышать, повинуясь той силе, что исходила от учащённого пульса, бьющегося в его слегка потеплевшей ладони. Это был крошечный фокус для тех, кто хотел быть живее, чем уже есть - немного насилия над своим застывшим во времени телом, чтобы кровь вновь заструилась по венам, а сердце слабо, но дрогнуло и затрепетало в пределах не раз раздробленной грудной клетки. Но не это ли означало, что вскоре царапина на руке грозится стать ссадиной, а после и попросту затянуться так, будто и не было её вовсе? Его рана затянется только к утру, а вот что до беспомощного положения Франца, то он явно не предугадал подобных последствий. И пусть всё это было лишь временно: и неправдоподобно цикличное, ровное сердцебиение, и чуть тёплое по человеческим меркам дыхание, оттаявшая от прежнего холода кожа и даже нервная дрожь на кончиках пальцев, - всё равно, он сильно всем рисковал. Ещё пара мгновений, и чуткий до мелочей профессор заметит, как скоро исчезла довольно глубокая рана с дрожащей от напряжения руки. Быть может, всё-таки пришло время последовать этикету и не заставлять собеседника ждать слишком долго ответа?
- Конечно, - он подался чуть вперёд, оказываясь многим ближе к опасной черте, - конечно, ведь ты веришь в это, не так ли? Но я сделал так, чтобы всё было честно, ведь не зря же мы обменивались кровью друг друга. Выходит, что и ты околдовал меня, и теперь я в твоей власти. Расскажи мне, чего ты хочешь? Может, что-то увидеть или услышать? Расскажи мне всё.
Франц вновь отстранился, но лишь на мгновение, чтобы сесть немного естественнее и удобнее для человека живого, но не притворявшегося таковым. Он, наконец, отнял руку от шеи и мягко закинул теперь уже обе за спину, в любой момент готовый обнять и приблизиться ещё сильнее, если на это будет нужда. Ему прекрасно всё виделось, особенно то, с каким вожделенным вниманием за ним наблюдали; сам он не смог бы сопротивляться, если бы решили всё за него, а наоборот бы поддался всему, ведь он сам так хотел. Странным было и то, что он толком не знал, как ему поступить, почти что представив, как его тело податливо выгнулось навстречу чужеродным объятиям, и как слабо оно бы дрожало под россыпью живых поцелуев. Кто бы мог осудить его за такое? Нет, здесь больше никого нет, и единственное, что ему может мешать, это ставшая почти что абсурдной боязнь близости. Он мог бы сказать себе, что всё позади, увериь себя неразумного, что страха здесь больше нет, стоит просто закрыть глаза и позабыть о том, кем он является, вспомнить о том, кем он хочет быть. По птичьи вытянув шею и всё ещё не стремясь оказаться чересчур близко, он позволил себе ещё один поцелуй, надеясь, что он сойдётся вместо ответа. При этом он заранее знал, чем он грозил сам себе. Может быть, профессор не выдержит слишком долго, может ему самому надоели все "сумасшедшие вещи", что раз за разом презентовал его чересчур странный во всех отношениях друг. Внутренне он был готов уже не отбиваться, наоборот быть обожжённым горячим и слишком близким дыханием, но то чудовище, что в нём было всегда, решило за обоих иначе.
- Тебе показалось, что я опечален, - чересчур приглушённо бормотал он, коротко целуя губы своего любимого друга и всякий раз отстраняясь, чтобы произнести новое слово. - Тебе иногда кажутся нелепые вещи, а я в силу своего воспитания не всегда могу их опровергнуть. Тебя успокоит, если я осмелюсь сказать, насколько я счастлив? Я сделал так, как мне хотелось. В самом деле, если ты удивлён, то вполне можешь не верить всему, что я говорю. Надеюсь, что ты не затаишь обиду за это.
Ему было отчасти боязно за своё состояние, ведь он прекрасно знал, что для него существуют две вещи, способные успокоить звенящие в напряжении нервы. Первое и самое очевидное он позволить не мог, хотя достаточно явно и подводил к такому исходу, вторым же оказывалась кровь, та самая, чей запах до сих пор с каждым новым неровным вздохом дразнил его Зверя. Он был сдержанным и сражался, как мог, но в его жизни были вещи сильнее самосознания и самоконтроля. Всё ведь начиналось с крошечной порцией, но её было достаточно, чтобы разжечь недавно потухший костёр; поначалу Зверь чутко прислушивался ко всему изнутри, позже приподнял голову и вот теперь щерил пасть и скалил клыки. Лучше было бы не поддаться единожды страху, чем сражаться с иным врагом, более сильным, которому легче дать кость, чтобы тот отвязался. Он знал, что Макс не почувствует боли, она попросту не успеет им овладеть, ведь самое острое лезвие не кусает, лишь тихонько жжёт, раскраивая собой полотно кровоточащей кожи. Он даже почувствовал, как содрогается его сильное тело под острым и почти незаметным прикосновением, поэтому и позволил себе очередную дерзость. Ему не хотелось спешить, а от того все, даже самые скромные движения его были плавными; осторожно и так, словно крадучись, он проскользил всё ещё слегка тёплыми ладонями вниз от плечей по рукам, едва задержавшись и чуть не сжав чужие пальцы в своих, двинулся дальше, приобнимая за талию, чуть за дирая полы рубашки, а после вверх, чтобы накрыть лопатки ладонями так, словно спрятать под ними растущие крылья. Ничуть ни странным ему не казалось то, чем чаще он прикасался к живому, тем нестерпимее становилось желание попросту наградить его за эту способность дышать и источать то тепло, что ему самому не хватало. Решиться на это было всё же многим проще, чем бесконечно задумываться и решать, к чему оно всё приведёт, отметая то страшное, что может ещё произойти. Он хотел было слабо призвать не бояться, но вовремя одёрнул себя, смекнув, что подобная фраза может только спугнуть и без того нестабильную жертву; ему неприятно было мыслить, как хищнику, но всё же мысли о скором успокоении вселяли в него пускай слабую, но всё же уверенность. Мягко прижавшись губами к основанию шеи, он двинулся выше, слабо целуя и едва не дрожа от нетерпения  - жар исходящий от кожи казался настолько невыносимым, что хотелось попросту испить этот жар до конца, чтобы он больше не смел дразнить и без того обозлённого Зверя. Буквально секунда, и концы острых, как те самые жгучие лезвия, клыков медленно протягивают вниз слезливые дорожки алого цвета. Всего лишь пара царапин, не глубже, чем недавний порез перочинным ножом, но их было достаточно, чтобы ошалев от запаха и близости крови Франц вовсе потерял контроль над собой. Что-то здравое и всё ещё беспокойное его останавливало лишь от одного - безумия Зверя, - он бы не позволил клыкам вонзиться глубже раньше, чем положено по его сроку. В остальном он попросту утратил всё, что было в нём, прежде всего хвалёную сдержанность и воспитание. Слабо дрожа и собирая случайные капли губами, хотя больше целуя воспалённую кожу в надежде на то, что подлбное её исцелит, он чутко ловил ответную дрожь и, будто пытаясь немного расслабить любимого друга, рассеяно гладил того по спине. Но всё же в себя он пришёл достаточно скоро, с силой возобладав над собой и желание двинуться дальше - ссадины попросту сошли на нет, а кровь быстро остановилась, вновь подстёгивая и без того раззадоренное чудовище,- Франц слабо вздохнул и также легко напоследок коснулся поцелуем царапин.
- Ты засиделся, - лишь таким тоном он смог бы привести своего друга в сознание, если тот его успел потерять. - Хочешь, я покажу тебе, как я здесь живу? Ты ведь мой гость, а должен быть таким хозяином, чей дом захотелось бы посещать снова и снова. - и, плавно подавшись назад, он медленно встал и протянул своему любовнику руки. -  Пойдём со мной.
Терпеливо дождавшись, пока Макс поднимется на ноги, он резко потянул его за собой, поспешно увлекая прочь из комнаты и библиотеки скорее в гостиную. Обычно по вечерам в ней даже горел камин, когда Францу недоставало уюта, и он пытался согреться в жарких волнах исходивших от звонко трещащих поленьев, но сейчас у него не было времени его разводить. Ему надлежало быть рядом со своим человеком и зорко следить за тем, как тот должен меняться. Не просто так он заставил хромого профессора так быстро преодолеть расстояние от кабинета до рассеянного мрака гостиной, ведь если тот и впрямь верил в некое колдовство, то у него будет повод в нём усомниться. А если чары сработали, то и поверить в то, насколько опасным в действительности может быть его Франц.Ведь любым, даже самым беззаботным и целомудренным образом, при удавшемся для всех искушении, добро так или иначе вовлекает во зло.

Он всегда бы смог пойти на попятный, если бы ему этого захотелось. Ничто насильно не смело бы удерживать его здесь, так что все преимущества были исключительно на его стороне и тщательно оберегали и без того ранимое до подобных решений сознание своей нерушимой стеной. К тому же, он прекрасно знал, чем может обернуться его тяга к всякого рода мистификациям. Правда была лишь в том, что от этого знания ему не было никакого проку, как и от веры в то, что все его прошлые и будущие грехи искуплены тем, что когда утром после службы он приходил домой, у него болели все кости. Он недостаточно крепок даже душевно для подобной работы, но всё равно ему не представлялось возможным что-то менять.Как и теперь, когда назад пути нет, и ровным счётом ничего не изменится, если он вдруг решится сбежать - в конечном итоге его неусыпная совестливость накроет его окончательно, вынудит повиниться и всё рассказать, чего бы ему это ни стоило. Он хорошенько усвоил и то, что один из инструментов зла - диалог; слово за слово оно цепляется к беззащитному с открытым ртом, чтобы познать его ещё больше, чем было доселе. Когда кто-то впустил к себе зло, оно больше не требует, чтобы ему верили. Не проще ли уцепиться за эту истину, чтобы обернув злом себя, достигнуть через него кромешного ада той добродетели, что в нём всё ещё пытаются воспитать? Сейчас подле него не было никого, кто смог бы его осудить за подобное, упрекнуть в неосторожности и дать знать о том, как сильно он забывает закон.Ведь в конечном итоге лгут меньше всего тогда, когда действительно лгут меньше всего, а не тогда, когда имеют для этого меньше возможностей. И всё же он не мог дать себе волю пошевелиться даже тогда, когда хлёсткой пощёчиной на него обрушилось то, чего он меньше всего жаждал услышать. Он смог бы стерпеть всё, что угодно, но не взаимные чувства своего друга, ведь доселе он попросту был убеждён, что так не бывает. Ему предначертано всю жизнь быть в отдалении и переживать все свои горести в одиночестве, том, которое он сам для себя сотворил. Запершись в собственном замке от внешнего мира, он находил своё положение чуть менее чем безысходным, но такой порядок вещей ему нравился, тем более он был стабильным. За редким лишь исключением что-то вторгалось к нему без стука или приглашения, на что он поспешно запирал ставни или залатывал прорехи в каменных стенах крепости. Чем дольше он жил, тем выше и забирался, желая уйти от земли по странной лестнтце, которая всё равно вела его вниз. Он хотел было почувствовать, что устал, но у него не было на то времени - слишком уж затянулось молчание, а в такие моменты людям начинает казаться, что их испытуемый молчит от того, что сочиняет в ответ небылицу, должную своей искусностью сойти за правду. Легко качнув головой, словно сгоняя прочь остатки морока, он больше не шевелился, невидящим взглядом смотря куда-то поверх плеча своего собеседника и надеясь в конечном итоге увидеть там не то дьявола, не то ангела. Хоть кого-то, кто сможет его защитить.
- Правда в том, что я ничего не давал тебе, кроме своей собственной крови. Я мог бы солгать, что это всё - сон, и ты сейчас спишь, а позже очнёшься у себя дома под утро растеряный и возмущённый реальностью произошедшего, - непроизвольно придвинувшись ближе к своему другу, Франц бережно высвободил руки из цепкой, но мягкой хватки чужих. Ему не хотелось, чтобы  такую минуту тепло всё ещё сохраняло остатки той безмятежности, неосторожность поддаться которой он имел мгновением ранее. Всяким положительным чувствам он не умел предаваться, словно боясь, что однажды они возобладают над ним целиком. - Я не хочу тебе больше лгать, мой дорогой. Всё, что со мной происходит - это не признак полноценно живущего в мире создания. Моя горькая правда в том, что я не живу. Я мёртв уже сто девятнадцать лет, а то, кого ты видишь, лишь остатки прежней живой оболочки, в которой всё ещё прячется чья-то душа.
По прежнему никуда не спеша, он легко поднялся на ноги, медленно обогнул чайный столик и сел на диван ровно напротив своего собеседника, глядя на него со странной нежностью с нотками сострадания. Ему было неведомо, что сейчас в праве подумать о нём кто угодно, включая сидящего и без того слишком близко доброго друга, который в одночасье рисковал стать любовником. Разумеется, он мог бы избежать подобного разговора, посвятив себя откровениям несколько иного рода; ему даже казалось возможным вновь продолжить то прерванное, что зачиналось почти что невинно. Он мог попросту прикинуться пьяным, перебороть себя самого и попросту поддаться ещё раз невыносимо горячим рукам профессора, но разве есть хоть один способ избежать наказания? Слабо вздохнув, он покачал головой, самостоятельно и мочаливо отвечая на поставленный им же самим вопрос, и как будто ища утешения перетянул к себе в объятия потрёпанную игрушку-медведя с шоколадного цвета глазами. Он ведь мучитель. А мучители живут в лесу, а не в замке. В одной давно заброшенной хижине, оставшейся с давних угольных времён. Когда в неё входишь, то ощущаешь только неистребимый затхлый дух, больше ничего. Меньше самой маленькой мыши, невидимый даже если приблизить к нему глаз, мучитель сидел, сжавшись в углу. Ничего, совершенно ничего нельзя заметить, в пустом оконном проёме спокойно шумел лес. Как здесь было пусто и как то было кстати для него самого. Вот здесь в углу он и будет спать. Почему не в лесу, не на свежем воздухе? Потому что он теперь уже здесь, под защитой этой хижины, хотя её дверь давным давно уже сорвали с петель и унесли. В этом месте ему казалось всё настолько родным, что он и сам на секунду становился мучителем. Такое случалось, когда он выбредал из своего замка слишком далеко и попадал в лес. А оттуда в хижину. Может быть. его Зверь не бродит по лабиринту, а затаился в углу и зорко смотрит?
- Знаешь, чего я хотел бы больше всего? - Франц отнял руки от игрушки, бережно сажая ту рядом, но продолжая мягко её придерживать слегка дрожащей ладонью. - Вечного лета. Чтобы всегда было так: одиночество, бесконечное солнце, всюду благоухают цветы, а у Алоизиуса хорошее настроение. Но так быть не может, если ты давно уже мёртв. Я вампир, Макс. Старое чудовище из детских сказок.
Ему больше не хотелось пребывать на одном месте, но сила сказанных им только что слов навалилась на него странной усталостью, из-за чего он, даже в чём-тоь расслабившись, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза в бессилии. Он был готов услышать и брань и быстрые удаляющиеся шаги своего милого сердцу приятеля, но каким-то усилием воли ему удалось вновь глянуть в этот мир словно напоследок перед роковым расставанием. Можно сослаться на то, что не сейчас, а чуть позже, но Макс всё же уйдёт и уйдёт навсегда - какой из нормальных людей согласиться делить свою жизнь с паразитами? Мало того, что те оказываются ужасно живучи и так и норовят прицепиться, они ещё хитрейшим способом находили возможность заразить собой свою жертву. Всё в точности, как делал Франц. Он знал, как повлияет его заражённая кровь на ни в чём не повинного смертного, разве что его вина была в том, что он был чересчур хорош собой не только исключительно внешне; в нём было множество качеств, которые приходились привередливому паразиту по душе. Но разве можно только за это приговаривать живого и мыслящего к подобному? Тень мучителя явно маячила сейчас за спиной, и он ничего не мог с ним поделать, разве что брезгливо дёрнуть плечами, потому что мучитель положил на них свои противные руки и сжимал тонкие кости явно с целью их надломить. В конце концов, он был тоже не беззащитный, если бы он только мог, то прикрикнул бы на незваного гостя, и на этом бы они распрощались. Мучитель сжал беззащитные кости сильнее, и одна с тихим хрустящим звуком поддалась его пальцам, а сам Франц, кажется, ничего не почувствовал - так глубоко было его безразличие. Удивительно, верно, до какого равнодушия могут дойти люди? До какого глубокого убеждения в том, что они навсегда утратили верный след. И всё же ему пришлось подняться, пару раз измерить нетерпеливыми шагами комнату, чтобы хоть как-то умерить свою нервозность после вернуться на место, закинуть ногу на ногу и слегка присмиреть.
- Почему ты всё ещё здесь? Я тебя не гоню, не смей даже думать об этом, мне не под силу прогнать тебя. Разве ты не должен был испугаться?
Тут он, наконец, почувствовал боль в плече, но не спешил его огорошенно хвататься, чтобы прикрыть боль ладонью. Ему захотелось её перетерпеть, всё равно она лишь плод воображения его мучителя. Ещё его посетило странное желание поделиться ею со своим другом, просто сказать, что она есть. Словно забрав его хворь и наделив его совсем другой, он присвоил его боль себе. Почему-то ужасно хотелось, чтобы это было правдой.
- Ты так хотел узнать о странных вещах здесь творящихся и клял себя таким же словом, но ты вовсе не странен. Ты удивителен. Помнишь, как я сказал, что мне нравится умный блеск в твоих светлых глазах? Он завораживает. Иногда мне начинает казаться, что я не смогу отвести взгляда от них, а всё потому, что мне его никогда не бывает достаточно.
Франц слегка улыбнулся и снова поднялся с места, бросая своего набитого опилками друга в одиночестве восседать на диване и строго следить за тем, как его мёртвый приятель будет рассказывать профессору обо всём, что накопилось за годы молчания. Все клянут это молчание, эту стену добра. Люди в своих изначальных стремления более склонны ко злу, хотя в Дьяволе перестали чтить дьявола. Осторожно присев подле Макса, он не спешил к нему прикасаться, несмотря даже на то, что сердце давно уже замерло, а руки вновь стали холодными, как гранитный камень на чьей-то безымянной могиле.
- Я родился в семье английского лорда в конце позапрошлого века. Помимо меня в семье было ещё трое детей, мои старшие сёстры. Несмотря на то, что я должен был жить в роскоши, в которой сёстры купались стараниями моей матери, отец вечно предавал меня жутчайшей муштре, - он слабо приулыбнулся, стараясь вспомнить полузабытый образ своей семьи, но все они были так далеки, что даже не удалось припомнить, какого цвета были глаза у матери. - Он был неплохим человеком, но совсем не таким праздным, какими обычно представляются богатые люди. Он хотел, чтобы я вырос рыцарем и защитником окружавших меня женщин. Мне неловко признать, но этого у него не получилось.
Вздохнув и едва удержав себя от соблазна понурить плечи, он вопреки не отступающей боли чуть приосанился и всё же отыскал руки профессора, осторожно беря их в свои.
- Однако я рос, как лорд. И всё, что я сейчас умею - то заслуга моих гувернёров. Вопреки своему воспитанию я позволяю себе говорить о себе же самом в таком почти что хвалебном тоне. Но за меня теперь некому поручиться, поэтому приходится зарекомендовывать самостоятельно, - голос стал ещё тише, чем был доселе, а от того и совсем неразборчив. - Я был слишком болезненым молодым человеком. То, чем я скрывал от тебя свою истиную природу вовсе не выдумка. Я долгое время страдал этой странной болезнью, которая прекратилась после того, как меня обратили. Дальше со мной случалось немало несчастий. После первого горя я отказался доверять людям. Ты - один из немногих, кто сумел завладеть мной так сильно, что я почти что тебя не пугаюсь.
Францу вновь захотелось встать и приняться вышагивать по комнате, всё из-за того, что ему не давала покоя та лёгкость, с которой ему давался весь этот рассказ. Как-будто помимо решимости его посетила уверенность в том, что ему обязательно не станут верить. Примут попросту за душевнобольного. Может быть даже покинут, хлопнув дверью вместо слов на прощание. Но в то же время он знал, что это не так. Он всё ещё не ослеп окончательно и не разучился дышать. Макс не выглядел тем, кого действительно стоит бояться, а от его кожи не пахло страхом или же гневом. Он мучил себя просто так, ради того, чтобы исстрадаться вдоволь, а после упасть совершенно без сил и предаться забытию, как всегда и бывало. Со стороны это могло бы сойти и ща глубокий обморок, который был его вечным спутником в живые годы, но позволить себе лишиться сознания он не смел. Равно как и не смел отпускать тёплые пальцы из своих, беспрестанно ласково те оглаживая.
- Я помню, как ты сказал мне однажды, что бы стало, если бы ты исцелился. Ты поправил меня. "Когда бы я выздоровел", - он поднёс ладони мужчины к губам, точь-в-точь как недавно его, и коснулся тыльной стороны губами. - Ты верил в то, что сумеешь побороть болезнь. Правда с каждым разом вера эта всё больше и больше исчезала, оставляя после себя нарастающий страх. А ведь тебе так бы хотелось отправиться вновь в путешествие. Может быть, взять с собой кого-нибудь из студентов. Я не смог не сделать этого хотя бы из-за того, что ты и впрямь заслужил исцеления.
Чем больше он позволял себе говорить, тем спокойнее ему делалось, будто звук собственного голоса оказывал на него умиротворяющее значение. Ранее он клял бы бессмысленностью долгие и пустые речи, потому что по настоящему ценностью обладает лишь затяжное молчание, когда тишина начинает звенеть подстать напряжённым до предельной черты нервов. Но теперь ему так было угоднее говорить обо всём. Даже тепло не так жгло, как прежде, хотя запах крови до сих пор витал в воздухе не давал его Зверю покоя. Но ему было уже всё равно, Зверь получит своё, когда придёт время. Подсев ещё ближе и всё ещё не выпуская чужих рук из своих, Франц будто повиновавшись не совсем толком осмысленному порыву, подался вперёд и накрыл губы профессора крайне несдержанным, но всё же мягким и готовым прерваться в любую секунду поцелуем. Он не осознавал, что подобный порыв был предназначен для того, чтобы ещё ненадолго удержать друга подле себя, просто не дать ему уйти после всех этих небылиц. Ему даже стало казаться, будто бы он и впрямь оттаял, ненамного, но всё же достаточно, чтобы позволить себе быть подхваченным вихрем чистейших и ничем не разбавленных чувств. Даже если он и действительности испытывал к Максу то, что у живых означается словом "влюблённость", он не стал бы противиться этому определению, предпочтя всем своим бывшим страхам и оправданиям быстрые ищущие поцелуи, оглушительно взволнованный пульс и до крайности душный запах чужого парфюма. И всё же ему пришлось вздрогнуть и дёрнуться так, словно кто-то его окликнул в самый неподходящий для этого раза момент. Ему слишком поздно сделалось совестлтво за то, что он позволил себе трусливо сбежать сразу же после того, как ему выпала честь познать такого человека, как Макс. То, как тот терпел все его выходки, снисходителен был до всех его странностей и даже находил их занимательными, сейчас сгрудилось над вновь испуганным Францем, заставив того осторожно, чтобы ненароком не отпугнуть от себя, вновь отстраниться, подняться на ноги и сделать нерешительный шаг по направлению к спальне. Действительно, он не смог бы сказать себе, любит ли он своего друга так, как люди любят друг друга, но Макс был человек. Отравленный и исцелённый одновременно - он всё ещё был податливым и разгорячённым смертным, с которым любящему одиночество мертвецу со своими кошмарными снами и странными замками хотелось быть. Будь его воля, сейчас бы он начал искать способ, чтобы подарить своему любовнику дорогу до замка. Но всё, что он смог ему предложить было лишь наградой за терпение.
- Прежде чем ты решишься уйти, - Франц обернулся в дверях, тут же припадая спиной к косяку так, словно у него не было сил идти дальше. - Я бы посмел предложить завершить то, что мы не успели прежде. Если, конечно, ты всё ещё хочешь.
Ему не пришлось сильно растрачивать себя попросту для того, чтобы вновь повлиять на находящегося чуть от него в отдалении человека. У него будет время, чтобы привести свой нечестный план в исполенение, всё потому, что он до сих пор был беззащитен прежде всего перед собой. Ничего не стоило вновь отойти и отказать, ведь всё это он уже проделывал раньше. Лишь в этом терялся весь смысл подпускать к себе настолько близко, что дальнейшее расстояние попросту начинало казаться немыслимым. Если бы только в нём не было страха, множества страхов перед слиянием с кем-то, что означало бы невозможность быть одному, и одиночества, не допускающего присутствия кого-то ещё. Его странные жители не брались в счёт. Они приходили и уходили, будто бы были роднёй. Не по крови и духу, а попросту в чём-то крепко повязаны с ним. Макс был не таким, и вход в замок для него был закрыт навсегда. Но ведь и хозяин волен хотя бы раз за долгое время покидать свою крепость, чтобы немного взглянуть на то, как живётся вне стылых стен. Холод не выход даже для мёртвых, странно что Франц раньше этого не понимал. И теперь ему впрямь не хотелось, не взирая на страхи, чтобы эта их встреча стала последней, - в последующей за ней пустоте ему попросту больше не о кого будет согреться.

Странного рода картины нередко стелились перед его глазами. Он слышал, как вдоль садовой решётки проезжали экипажи гостей, иногда сквозь прорезь листвы, слабо колышущуюся от весеннего ветра, ему удавалось их видеть. Как звонко громыхали их колёса и спицы! Где-то в отдалении, бесстыдно посмеиваясь, с полей вощвращались рабочие. Он сидел себе на качельках в родительском саду посреди деревьев, и никто его не тревожил - сёстры, обычно досаждавшие своей вечной подвижностью, куда-то все подевались или же готовились к вечеру. Его медведь Алоизиус сидел в отдалении, прислонившись светлой спиной к стволу дерева, всюду стелился весенний кумар, и в воздухе витал запах крупной сирени. А за решёткой что-нибудь да происходило. Ребятня пробегала, тащились телеги со снопами из свежей травы, на которых сидели жнецы и жницы, садовник шёл с охапкой ранних цветов, тени от экипажей погружали в полумрак садовые клумбы; прошествовал какой-то господин из гостей с тросточкой, а вот и сёстры, все трое, они шли держась друг за дружку в красивых нарядах, поздоровавшись с гостем, они посторонились, сойдя на траву. Девочки о чём-то оживлённо шептались, но он не смог расслышать их слов, лишь предположил о том, что темой ихразговора вполне мог стать сегодняшний вечерний приём в их поместье. С раннего утра все дамы были ужасно всполошены, в доме царила суета, от которой он в конечном счёте сбежал. Он был далеко не маленьким и осознавал, что за подобные проступки ему придётся отвечать перед отцом, но сейчас его больше обеспокоили неожиданно прыснувшие вверх птицы. Он настороженно проследил за ними глазами, а они так резко взмыли вверх, что ему вдруг почудилось, что это не они вверх, а он летит вниз, и он ухватился покрепче за верёвки качелей и слегка покачнулся. Он знавал, как сильно порой на него действуют звуки, и что лёгкое головокружение уже означало приближение припадка, а также то, что на качелях ему сидеть запрещалось во избежание повторения болезни. Но он частенько был непослушен и своеволен, многие вещи уже в сознательном возрасте вытворял наперекор. И всё же он всегда был неготов к атмосфере недовольства, нередко царящей в их доме. Сегодня он позволил себе этот побег потому, что ему было тесно в стенах поместья, у него болели руки и голова, всюду стоял шум, а родители вовсе забыли о детях, сочтя их достаточно взрослыми, чтобы те о себе позаботились сами.
Супруги Леннокс добирались до поместья Аутербриджей нередко самыми первыми, всё из-за того, что герцог Эдуард был старым добрым приятелем главы семейства. Они с лордом Фредериком нередко бывали на охоте вместе, покуда Уоллис и Корделия проводили время в садовой беседке в окружении пышных клумб. Сегодня они вновь прибыли сюда раньше всех, чтобы помочь с подготовлением празднества и провести побольше времени в компании друг друга. Леди Леннокс была облачена в прекрасное лёгкое платье с геометричным узором голубоватых линий вдоль и поперёк сшитого ассиметричными вставками подола, верх был ошит подобным материалом, тонкую белую шею поддерживал высокий ворот с округлым вырезом, а снизу вверх жемчужной россыпью ровно выстраивался ряд перламутровых пуговиц. Её до чрезвычайности тёмные для такой бледной кожи волосы были изящно уложены волнами за уши, в мочках которых трепетали на тонкой серебряной нити продолговатые кристалы рубинов, на голове была аккуратная полосатая шляпка с белым пером, а на согнутой в локте руке покоился ажурный зонтик от солнца. Её супруг Эдуард выглядел подстать жене и чину: светлый и также лёгкий костюм почти что отражал солнечный свет, будь так в самом деле, у окружавших их благородных гостей разболелась бы голова, под аккуратно отогнутыми краями воротника на рубашке покоился галстук-бабочка цвета светлого крема, а в петлице скромно служил украшением бутон белой розы. Они шли по садовой дорожке по направлению к Францу, который уже успел смекнуть, из-за чего всполошились так птицы. Леди Уоллис в приветственном жесте подняла ручку в ажурной перчатке и помахала ему, а её спутник солидно и молча улыбнулся, как подобает улыбаться лордам при встрече. Тогда он поднялся с качелей, прихватил старого друга и заспешил навстречу благородной чете, чтобы поприветствовать их, как подобает.  У Ленноксов не было своих детей, поэтому они находили занимательной возню с чадами Аутербриджей, до тех пор, пока девочки одна за другой не подросли. Оставался лишь Франц, всегда бывший в тени своих старших сестёр, но ему по неведомым причинам доставались то тепло и любовь, какое не в состоянии были подарить его родители. Уоллис баловала мальчишку, находя сносным обращаться к нему "дитя моё", Эдуард потакал во всём своей жене, но отнюдь не против собственной воли - с молодым лордом он беседовал также охотно, как и с его отцом, постоянно отмечая, как развит этот юнец и как мудро он мыслит для своих малых лет. И если миссис Леннокс одаривала его самым дорооим шоколадом и учёными книжками, то её муж предпочитал вывозить младшего лорда с собой на прогулки верхом ради длительных и увлекательных с ним бесед, а после несчастного случая с ним произошедшим и вовсе будто почувствовал вину за то, как болел юный Франциск. Попервой он не отходил от него ни на шаг, заботился бережно как за своим сыном. Чем старше лорд становился, тем сильней крепла их дружба. И сейчас, когда Франц в ожидании замер в дверном проёме, среди тщательно восстановленного антуража его молодости, среди богато обитых диванов и кресел, ваз со свежими розами, среди сваленных стопками книг и множеств иных вещей, имющих странную власть над тёмным ночным пространством, ему виделся вовсе не Макс. Удивительно, как восхитительно этот мужчина смотрелся во всей обстановке гостиной. Конечно, влюблённому ещё в далёком детстве в образ благородного герцога Францу это казалось. У Эдуарда были светлые волосы, всегда гладко причёсанные, бледноватая кожа, низкий и слегка властный голос, но сейчас его близкий друг до боли в груди был похож на призрака казалось давно рассеянных во времени чувств. Ведь всё это было его: тот самый умный блеск светлых глаз, манера держаться, почти королевская внешность, которую только лишь кстати дополняла седина на висках; то, как Макс позволял себе обращаться с Францем, какими осторожными и сдержанными были все его действия, словно он вырос не в двадцать первом веке, а и впрямь в девятнадцатом. Он ничуть не уступал тому давно уже почившему герцогу во всём, включая то, с какой интонацией он к нему обращался. Всё это блажь, морок и самообман, ему давно стоило уяснить для себя неразумного, что подобные фантазии никогда не доведут его до добра. Ему стоило отказаться прямо сейчас от той затеи, что он посмел задумать, но было уже поздно - при всей своей проворности, он не успел бы отступить и скрыться от крепких объятий, которыми сковал его одурманенный нарочито сладким голосом профессор. Ведь сам изголодавшийся по теплу мертвец так хотел, он выбился бы из сил, если бы вновь повторил себе это мысленно так, будто слова стали для него заклинанием и впрямь имели особую силу. Теперь ему больше не грезилось о постороннем; его холодные пальцы не то собственнически, не то попросту испуганно, вцепились в предплечья мужчины, вторя его объятиям, в то время как он, привыкший долгое время в страхе находиться без воздуха, попросту задыхался, целуя своего любимого до лёгкой боли под стихшем сердцем друга в ответ. Долгое время скрывающийся в обманчиво крепких стенах замка от всего, что тянуло к нему свои руки, в надежде отыскать там кров и защиту, он попросту не понимал, что настоящим защитником для него должен стать тот человек, с которым он встретился настолько случайно, что не успел осознать всю глубину и судьбоносность произошедшей с ними обоими встречи. Про таких среди ему подобных говорят до омерзения косноязычно, "избранный" - избранный ли и для чего? Он не хотел рассуждать об этом даже в своих мыслях, всё потому, что они попросту сбились, как карточный домик, порушенный чересчур сильным ветром, так некстати ворвавшимся в спешке оставленное открытым окно. Вместо того, чтобы вновь с позором и тяжёлой совестливой ношей за исстрадавшейся вдоволь душой бежать прочь, он благосклонно позволял мужчине вытворять всё, что ему заблагорассудится, доверчиво покорившись его чересчур всеобъемлющей страсти. Не сам ли Франц думал об этом, когда оставался один на один со своими тяжёлыми мыслями, что само по себе было нередко? Прижмурив глаза в стыдливой нерешимости, он со страхом и трепетом вспоминал обо всём, что произошло между ними в ночь их знакомства; ему было совестливо за то, как до порочного дерзко он позволил себе поступить с незнакомым мужчиной, повинуясь секундной прихоти, утратив контроль над собой. Он хотел бы всё повторить, в то время как его живая фантазия охотно рисовала всё в красках, но его воспитание, запоздало вцепившееся в развратившуюся современным течением мира душонку, не позволяло ему и думать об этом. Но ему мнилось, как горит его кожа под жаром чужих непомерно горячих губ, как дрожь чужих пальцев в странных ищущах пассах отдаётся такой же в точности дрожи по всему его исстрадавшемуся до ласки телу. Он мог бы свыкнуться с порочной природой всех этих мыслей, что со временем бы ушли в никуда, если бы не задумал сегодняшний вечер, найдя единственным выходом всё же поддаться искушению, для того, чтобы расправиться с ним. И вновь он был сам во всём виноват, но эта вина казалась ему такой же сладкой, как бегущая по венам кровь. Сейчас она, подгоняемая возбуждённым бешеным пульсом, струилась в разы быстрее, а разгорячённые руки мужчины и вовсе проложили до странного ласковые ожоги на спине напряжённого больше от тяги к ответной ласке, чем от привычных страхов, кажущегося таким молодым старого хитрого хищника. От одной лишь мысли о том, что его возлюбленный - он успел решиться на то, что сейчас, в эти мгновения, он до одержимости влюблён в этого человека, попутно простив себе всё, что смел думать неугодного на его счёт - будет и в дальнейшнем так нежен и чувственен одновременно, ему захотелось безвольно откинуть голову и еле слышно со стоном вздохнуть. Всё мёртвое тело неправдоподобно лихорадило, как от затяжной и тяжёлой, быть может даже смертельной болезни, а сам он метался между желанием свесить безвольно свои руки, как белых и мёртвых птиц, и поддаться чужой воле полностью, или же воспрять навстречу, чтобы доказать, как сильно он его любит. Ведь даже невзирая на внешний холод и постоянную отрешённость, в моменты такой губительной близости он знал, как сильно жжётся в нём давно потухший огонь живого и всё ещё чуткого существа, прорывающегося сквозь ледяной нарост, который он сам себе строил, чтобы скрыться за ним в поисках чего-то явно не вяжущегося с понятием "счастья".
- Я никуда от тебя не уйду, - привстав на локтях и нарочито изящно выгнувшись навстречу срывающимся поцелуям, Франц слабо осознавал, что он и как совершает. Ему казалось необходимым понизить и без того тихий голос до взволнованного полушёпота, из-за чего бы пришлось напрягать слух, чтобы понять, о чём он говорит. - Я не уйду даже тогда, когда ты захочешь прогнать меня из своей жизни. Я стану преследовать тебя тенью, безмолвным мучителем, терзающий твои горькие сны своей реальностью. Я буду твоим неискоренимым проклятием, ты ведь сам этого захотел, в точности, как хочу сейчас тебя я.
Он прекрасно знал, что в несколько раз превосходит мужчину в физической силе из-за сверхъестественной природы её происхождения, но применять её было бы как минимум глупо и без того совершенно нечестно, если брать во внимания то, каким образом ему теперь уже дважды удалось завлечь Макса в постель. Той ночью он действовал и вполовину не так уверено, как позволил себе сейчас - он попытался было одёрнуть себя, как-то некстати вспомнив о правилах хорошего тона, но напрочь разуверился в этой затее, так как она была глупа и бессмысленна. В эту минуту, когда он всё ещё осторожно и не позволяя себе резких движений, чтобы не показаться до крайности нетерпеливым, притянул к себе любовника, крепко, но мягко держась за ворот его рубашки, чтобы вновь коснуться губ чувственным, прерывающимся лишь из-за неровных вздохов поцелуем, он и помыслить не мог ни о чём другом, кроме как о долгожданной для них обоих близости. Будь он чуточку хладнокровнее, то поразился бы насколько сильно в нём всё изменилось. Не стало ни страхов, ни странных домыслов и постоянных попыток сбежать, он забылся настолько, что для его всеобъемлющего воображения казалось почти что кощунственным представлять что-то не связанное с угодившим в ловушку цепких объятий профессора. Словно боясь за то, что его возлюбленный надумает пойти на попятный, отстраниться или, того ещё хуже, сбежать, он крепко держал его при себе; одной рукой обнимая за шею и осыпая ставшее родным лицо колкими и в то же самое время ласковыми поцелуями, всякий раз ненадолго и нарочито дразянще задерживаясь на слегка пересохших губах своими холодными, второй наскоро и всё-таки отчасти дёргано расстёгивал пуговицы на чужой рубашке, так как его уже давно была небрежно распахнута стараниями несчастного смертного. Ведь он даже не догадывался о том, с кем он сейчас посмел разделить свои чувства, даже после того, как Франц всё ему рассказал. Это было вовсе не к спеху и даже к лучшему, ведь при таком туманном раскладе вещей Макс не смог бы подготовить к тому удовольствию, которым намеривался вознаградить его коварный спутник. Ему становилось по-настоящему дурно от мыслей, связанных с тем, что он задумал, всё обрисовалось его воображением в таких ярких красках, что он даже на секунду зажмурился, зная, что никто этого не увидит.
- Ты ведь любишь меня? Скажи, как сильно, просто скажи мне об этом. Я хочу увериться в этом, что я не ослышался, что мне не показалось... - слова прозвучали ещё тише, чем прежде, но над самым ухом мужчины, к которому Франц успел соскользнуть от скулы с поцелуями. Он был почти что у самой своей цели, - всё ещё не до конца зажившие ссадины слегка пахли кровью, от чего его голова попросту шла кругом. Не сейчас, - он вновь сдержался, вернувшись к губам и отнимая у любовника право ответа, - не в эту минуту, чуть позже, когда он будет готов. Если бы он взялся описывать то, что им переживалось в эти мгновения, он бы до безнадёжности растерялся и смущённо смешался, ведь описать подобные чувства порой настолько сложно, что опускаются руки, а сознание вновь возвращается к некогда сладким моментам. Он не мог бы дать и объяснения тому, что им движело, когда он осторожным, но властным и не терпящим сопротивления движением заставил профессора откинуться назад и присесть на согнутые в коленях ноги, чтобы его вновь ставший неторопливо-настороженным хищник двинулся следом, осторожно садясь тому на колени и вновь вовлекая  в прервавшийся было поцелуй.
- Ты простишь меня за то, что я всё это время не смел тебя к себе подпустить? Я переживал за тебя, не хотел оказаться ненужным. Мне казались такие глупые вещи... Как хорошо, что теперь всё останется позади. Далеко-далеко. Им нас не достать. Слышишь, милый? Они не достанут нас, я не позволю.
Почти что полузадушенный и без того еле слышный шёпот вовсе сорвался к беззвучию, в тот момент, когда губы нетерпеливо касались основания шеи, а руки мягко, но настойчиво стягивали ставшую ненужной рубашку с сильных широких плечей. Ему захотелось почувствовать ещё раж, как напрягаются под кожей мышцы, когда его ладони смело прижимаются к ним, скользя по предплечиям к локтям, а от них к запястьям и горячим ладоням, чтобы ненадолго сплестись пальцами в трогательном жесте, а потом вновь отпустить. Он всё ещё игрался с ним, но не так, чтобы позволить спугнуть; пальцы то крепко смыкались по обе стороны от лица, мягко оглаживая скулы, то быстрым движением спускались вниз от груди к животу, замирая над самой линией пояса брюк, слабо касались застёжки на них и вновь взмывали вверх, плавно скользя по коже, пробираясь до шее и слегка щекоча своей невесомостью. Сам он был бы в восторге, если бы и с ним так обращались, но позволить попросить об этом вслух он не смел, это было бы глупо и грязно, заявлять о подобного рода вещах могли лишь люди лишённые совести. Но смог ли он утверждать о себе, как о джентльмене, знающим все порядки, этикет и имеющий совестливость в должной мере, когда он позволил себе спустить Зверя на и без того разгорячённого до сумасшествия смертного? Франц чувствовал, что тот скоро не выдержит, ведь ему и без того было достаточно томиться в ожидании большего, поэтому действовал быстро, но при этом нежно и бережно. Без того уверенный в том, что его клыки вновь не привнесут в переживания никакой острой и отвлекающей боли, он всё же дрожал словно во вновь одолевшем его страхе, когда жадные поцелуи сместились вновь в сторону шеи, и тогда он попросту больше не смог себя сдерживать. Ощущение пульса для него теперь было почти что болезненным, словно что-то нещадно драло его изнутри, стремительно искореняя ту негу, которой он пытался поддаться всё это время, чтобы расслабиться и насладиться своим возлюбленным. И только когда сознание отрывисто вспорола ярко-алая вспышка, а по горлу прокатился первый глоток невыразимо пьянящей одним своим только запахом крови, Франц содрогнулся всем телом от ужаса и удовольствия одновременно. Ему пришлось крепче сомкнуть объятия, чтобы не дать мужчине упасть, покуда он жадно раз за разом вбирал в себя струяющуся по шее алую кровь. Он мог бы опасноь увлечься, не суметь остановиться, ведь сам этот процесс его успокаивал и волновал одновременно - в витэ было столько эмоций, что впору сойти с ума и забыться в этом сумасшествии навсегда, и пусть бы это грозило погибелью для них обоих. Он хотел этого сам, чтобы Макс ощутил на себе ту мистерию, в которую наверняка бы отказался поверить, тем более, что она сама по себе несла лишь неглубокий, но сладкий обморок. Колоссальным усилием воли оторвавшись от всё ещё кровоточащей шеи, раззадоренный, но всё-таки сытый, хищник принялся собирать губами тонкие, как шёлковые линии на дорогом наряде, дорожки до тех самых пор, пока рана не затянулась сама по себе, оставив после себя лишь лёгкий синяк, больше напоминавший любовный трофей, нежели последствия опасной связи с вампиром. Ему не было совестливо или же попросту стыдно за содеянное им преступление, мысль о том, насколько славно всё вышло, прочно засела в его всё ещё одолеваемом восторгом сознании. Можно сказать, что он был словно в бреду, иначе попросту стоит махнуть рукой и не искать оправдания его постыдным действиям. Что прежде, что и сейчас, ему вновь хотелось прочувствовать опасность и настороженность, с которой он всегда имел дело, когда общался с людьми, но они, повинуясь ревностному порыву, бросили его в пустоте, постепенно наполнившейся нежностью. С этим чувством он осторожно, чтобы ненароком не потревожить чужой чуткий сон, укладывал своего за один вечер ставшего любовником друга на россыпь пухлых подушек и всё с теми же чувствами бережно укрывал его одеялом. Макс был слегка бледным, но ему ничего не грозило, уж тем более не робко пристроившийся у него на плече столетний вампир, вновь принявший уже привычную для него немую задумчивость. Франц сам не заметил, как ненадолго его постигло забытие, сморив всего лишь на непродолжительные пару часов, но когда тот очнулся, небо на горизонте уже посветлело. Крадучись выйдя на балкон, он ненадолго задержался в опасной близости с солнцем, позволив себе ещё одну дерзость за уходящую ночь. Цвет неба был восхитителен: лиловые полосы плавно мешались с акварельными белыми облаками, тянувшимися вдоль линии горизонта в подобии какого-то элегантного головного убора, предрассветные лучи мягко стелились на дне смыкающихся  воедино контрастных тёмных и ярко-жёлтых цветов, а ореол нежно-розового цвета мягко сиял в окружении всё тех же полупрозрачных дымчатых облаков. Налюбовавшись вдоволь сулящим смерть рассветом, он отошёл вглубь комнаты, прикрывая балконную дверь и вновь опуская тяжёлые шторы, чтобы взошедшее солнце позже не побеспокоила спящего. Ему стоило сделать напоследок ещё одну немаловажную вещь, чтобы с спокойной душой отправляться на отдых - время наваливалось на него тяжёлой усталостью, таким же назойливым становтлось желание немедленно лечь и не двигаться. Вместо этого, осторожно вырвав лист из лежащего на зеркальном трюмо дневника, он взялся за скорое, но вдумчивое написание коротких строк, впоследствии должных сойти ему за оправдание:

Отложив записку на тумбу и бережно украсив её обещанными ранее ключами, он наклонился, чтобы в действительности коснуться губами так рано поседевшего виска и, чуть задержавшись, наконец отстраниться и пойти прочь в глубины квартиры, где солнце его не достанет. Он наверняка знал, каким удивлённым после своего пробуждения будет Макс, поэтому написал всё, что могло бы его успокоить. И всё же ему не верилось. Не верилось, что всё произошло почти так, как он сам хотел - его убеждение в собственном несчастье не нашло подтверждения, теперь же ставились под сомнение все его более-менее устоявшиеся во времени выводы. Теперь он чувствовал себя растеряно, но при этом удивительно спокойно. Словно его постигло безразличие ко всему неясному, что с ним творилось. В бурном потоке реки отчаянно сопротивляться, чтобы плыть вдоль него, поддаваясь течению? Если река и впрямь столь подвижна, то не стоит прилагать излишних усилий. Воды сами подхватят и понесут внизи или вверх - как уж получится, бросая из стороны в сторону и петляя в излучинах. Может быть, Франц однажды достигнет этой рекой открытого моря. Но ему, убитому напрочь усталостью и всем пережитым за ночь, не хотелось бы оказаться там в одиночестве. Он бы смог выучить Макса плавать, если тот не умеет. Сделать всё, чтобы увлечь его за собой, обезопасить от себя самого и вновь придать риску - это так увлекательно. Ранее бы он не подумал об этом, а теперь ни о чём больше думать не мог. Наверное, это и был его приговор. И несмотря на озвученные в полубреду ночью угрозы, не он, а его некогда хромой строгий профессор станет настоящим проклятием. Но всему своё время.