Когда кажется, будто твёрдо решил вечером остаться дома, надел домашнюю куртку, уселся подле ужина за освещённый стол и занялся такой работой или игрой, по окончании которой обычно все идут спать, когда на улице такая скверная погода, лучше всего сидеть дома, когда ты так долго спокойно просидел за столом, что уже нельзя уйти, не вызвав отцовского гнева, всеобщего удивления, когда и на лестнице уже темно и ворота заперты и когда, несмотря на всё это, ты во внезапном порыве встаёшь, надеваешь вместо куртки пиджак, появляешься сразу одетым для улицы, говоришь, что должен идти, и, коротко попрощавшись, действительно уходишь и в зависимости от быстроты, с какой захлопываешь входную дверь и тем самым обрываешь всеобщее обсуждение твоего ухода, оставляешь всех в большей или меньшей степени раздосадованными, когда оказываешься уже на улице и тело вознаграждает тебя за неожиданно дарованную ему свободу особой подвижностью, когда чувствуешь, что одним этим решением уйти ты пробудил в себе запас решимости, когда яснее, чем обычно, осознаёшь, что в тебе больше возможности, нежели потребности легко вызвать и перенсти быстрейшую перемену, что, предоставленный самому себе, ты в полной мере наслаждаешься покоем и разумом, - тогда ты на данный вечер выбыл из своей семьи с такой абсолютностью, какой ты не мог достичь самым дальним путешествием, и пережил такое необычное в Европе чувство одиночества, что его можно назвать только русским. Оно ещё больше усилится, если в этот поздний вечерний час навестить друга, чтобы справиться, как его дела.
За сегодня Франциск не написал ни строчки. Принесённые около двух недель назад книги о Гёте, повергшие его в рассеянное, бесплодное волнение, теперь покоились у него на руках, в то время как он, гонимый одной лишь мыслью о том, что ему вновь придётся прикоснуться к колоссальному литературному наследию, ехал на заднем сидении такси. Он относительно недавно взял себе за правило выходить на незначительную двухчасовую прогулку, побуждающую в нём странный страх перед ночными людными улицами. Сегодняшнее же время Франц твёрдо решил посвятить пользе. Уже на входе в бибилиотеку с прижимаемыми к груди, как младенца, книгами, в его сознании начинало теплиться восприятие прочитанного. По возвращении нужно сесть и написать статью в одну из литературных газет. Если бы воля его была к нему чуть благосклоннее, то ничто бы не помешало ему отправиться в читальный зал полному решимости, а также многих иных соображений по поводу предстоящего фантомного материала. Название пришло на ум само собою: «Ужасная сущность Гёте». И только оставляя свой старомодный пиджак пожилой смотрительнице гардеробной, Франц начал осознавать, насколько ужасающа его блажь. Под свет электрической лампы может родиться только пара несуразных фраз, никоим образом не связанных между собою, а накатывающее в такие моменты разочарование лишь пророчит долгую полную бесплодных метаний ночь в преддверии рассвета. Потом внутренний блок вновь обретёт свою силу, заставив несчастного скрыться от света и пережидать в болезненном полусне длительность дня вплоть до самого заката. И далее всё по кругу.
Единственным по сей день успокоением для Франциска оставались книги. Ими он мог любоваться бесконечно много времени, замирая в благоговейном восторге и даже не смея прикоснуться взглядом к ним, чтобы прочитать имя автора или же название написанного им произведения. Даже если бы кто-нибудь посмел назвать это его состояние «одержимостью», Франц бы покорно согласился с данным определением, так как ничего более сильного, нежели желание удостовериться, что на свете ещё есть книги. Были, есть и будут. Не такие достойные, как раньше, но всё ещё пишущиеся, издающиеся, бумажные. Эти мысли ненадолго возвращали постоянно находящуюся в волнении душу к подобию гармонии, чувству утолённого голода, по силе с которым может сравниться лишь тот самый Страшный Голод, тешущий Зверя внутри инфантильной бледной оболочки давно мёртвого создания.
Но сегодня даже они не смогли вернуть его в прежнее равновесие. После того момента, когда Франциск смиренно вернул недавно изучаемые книги на место и времени его призрачных блужданий среди стелажей, источающий только ему одному видимый покой, он уже не смог собраться с мыслями и дать им хоть какое-то самое примитивное и рациональное объяснение. Поспешные выводы он в силу своего воспитания и склада ума сделать не сумел, хотя где-то прямо напротив его видимой реальности так и напрашивался неутешительный итог - и вечер, и ночь оказываются действительно тоскливыми и отчасти даже приятными, если учесть те обстоятельства, что побудили в нём такую бурю противоречивых эмоций. Эмоций, которых он не выучился подавлять, даже прожив более ста лет.
Особенностью его воспитания в то время было то, что выучивание наизусть множеств произведений шло ему исключительно на пользу, от чего его и без того развитая память стала поистине феноменальной после ряда некоторых неприятных обстоятельств, из-за стечения которых он в сию минуту стоял подле естественно-древесных столов, рядами выставленных по всей площади читального зала, и изумлённо глядел поверх них в одну единственную видимую посетительницу, не в силах сдвинуться с места. Он точно знал, что знаком с нею, несмотря на то, что её внешний вид и явный возраст разнится с теми предпочтениями, что отдаёт Франциск своим близким собеседникам. И, как весьма неутешительный аккорд к этой трагикомедии, его память довольно чётко обрисовала все обстоятельства того самого знакомства, плоды которого в сию секунду бы пришлось пожинать изумлённому Францу. Конечно же, у него был выход, он мог бы развернуться и бежать прочь от не сходящего с него наваждения, но это было бы вопиюще невежливо и непозволительно по отношению ни к увиденной им знакомой, ни к собственной совести, ни, что чревато, к самому себе. Изумлённое безмолвие не могло длиться вечно, а посему он решился сделать первый шаг ещё раз, как несколько лет назад в спонтанном желании справедливости и простом человечном сострадании.
Стараясь как можно бесшумнее передвигаться через неаккуратно брошенные нагромождения стульев и столов, Франц аккуратно пробрался к девушке, мысленно строго себя упрекая в назревающем, но ещё несовершённом проступке, чтобы не менее аккуратно присесть рядом с нею, только при этом не спросясь разрешения. Странное чувство двигало им в этот момент. Сродни тому самому, защитившему его от Окончательной Смерти под солнечными лучами. А заодно спасшему жизнь и этой фантомной знакомой.
- Доброй ночи, - его голос звучал так тихо и неуверенно, что Франциск сам бы с трудом разобрал произносимые им слова, - Прошу прощения за то, что побеспокоил Вас, но у меня есть к Вам один единственный вопрос...
Как же глупо и жалко он выглядел сейчас со стороны, будь он немного живее, то обязательно бы зарделся от робости и смущения - так тяжко давалось ему каждое новое слово, попираемое неуверенностью в себе. На секунду, всего лишь на одно мгновение его посетило чувство того, что он всё делает верно. Но и оно вскоре исчезло, прогоняемое самыми нелепейшими фразами, что он произнёс за последнее время:
- Я, конечно, могу ошибаться. Но скажите, не были ли Вы в Нью-Йорке? В девяносто девятом году прошлого века. В городе было кошмарное, неспокойное время.
Вряд ли Франциск осознавал в эти минуты, насколько доверительно он сел к ней в пол-оборота и старался заглянуть в лицо, дабы убедиться в своей правоте. Очень страшно было бы постичь разочарование и узнать, что он заблуждался. Но даже если это так, то у всего есть хоть какая-то оборотная и светлая против тёмной сторона, верно?

Одно из преимуществ ведения дневника состоит в том, что с успокоительной ясностью осознаёшь перемены, которым ты непрестанно подвержен и в которые ты, в общем и целом, конечно же, веришь, догадываешься о них и признаёшь их, но всякий раз именно тогда невольно отрицаешь, когда дело доходит до того, чтобы из этого признания почерпнуть надежду и покой. В дневнике находишь доказательства того, что даже в состояниях, которые сегодня кажутся невыносимыми, ты жил, смотрел вокруг и записывал наблюдения, что, таким образом, вот эта правая рука двигалась, как сегодня, когда ты благодаря возможности обозреть тогдашнее состояние, правда, поумнел, но с тем большим основанием ты должен признать бесстрашие своего тогдашнего стремления, сохранившиеся несмотря на полное неведение. Бесценным оказывается и прожитый опыт, давший подтверждение самому тебе о том, что жизнь, какой бы она ни была, не заканчивается на одной лишь хандре, и благословенен тот час, что оградил тебя от рокового преступного шага. Поступи Франциск иначе, нежели так, как должен был около десяти лет назад, никто бы из них обоих не сидел бы сейчас в библиотеке, кроме служащих, разумеется. Обратись он прямо сейчас к страницам собственного дневника, то с радостью заметил бы, насколько сильно было его облегчение от доброго поступка, совершённого им незапланированно, но не без риска для собственной жизни, в то время как он только и грезил о том, как бы поскорей с той расстаться.
Франциск не знал ничего о той, с кем ему посчастливилось столкнуться в предрассветный час на одной из нью-йоркских крыш, но стыдливо подозревал, что его то и не интересовало до сих самых пор, когда судьбе вновь стало угодно свети их вместе в отдалённом от места бывших событий городе. Он не мог ошибаться, ведь это была именно она, девушка сохранившая ему жизнь в равной степени, как и он ей. Но, кажется, она не очень была рада встрече и тому, что к ней обратился совершенно незнакомый человек. Зная многогранную натуру любого из Сородичей, Франц не смел даже надеяться на то, что ему вообще ответят. Он думал о том, как быстро она поднимется с места и покинет помещение, оставив его наедине с вопросами без ответов, но всё произошло иначе. И неизвестно, кто из них переживал за напряжённую беседу больше – Франциск или же эта таинственная незнакомка. Изумлённо молчать, постепенно отходя от пережитого чувства скованности, было невежливо, равно как и восхищённо вглядываться в немного хищные, но знакомые и вселяющие хоть какое-то успокоение в сердце ищущего чего-то сверх, заблудшего, но двигающегося дальше потерянного человека. Осознав всю глупость своего положения и вину по отношению к испугавшейся его девушке, он попытался хоть немного приободрить её, через силу собственного смятения улыбнувшись и наконец отодвинувшись, дабы не стеснять личного пространства.
- Да, знакомы, - Франц снова сосредоточился и внимательно всмотрелся в напряжённые черты лица незнакомки. В душе поселилось предчувствие того, что после его слов она действительно сорвётся с места и бросится прочь от него, но он не станет протягивать руку и пытаться задержать. Ему это не к чему. – Вы не можете меня помнить, но Вас я запомнил очень хорошо. Это было в Неделю Кошмаров, почти в самое её завершение. В тот день мне стало особенно тоскливо, и я твёрдо принял решение покончить со всем этим, отправившись в долгую пешую прогулку по опасному городу, втайне надеясь быть растерзанным кем угодно, но не собственным страданием.
Сделав паузу, он чуть ли не прикусил себе язык за непозволительную наглость жаловаться совершенно незнакомому человеку на свои горести, но беда его была в том, что изливая кому-то душу, он обязательным образом не ограничивал себя в словах, а выкладывал всё то, что вертелось на уме особенно явственно. Порой это походило на нытьё не обретшего умелого наставника или же любящего родителя ребёнка, только вот осознание сказанного, как и многие другие немаловажные вещи, приходило к Франциску многим позднее уже озвученных фраз, что он не всегда мог спохватиться и вовремя себя остановить, как сейчас. Ему надлежало немедленно извиниться за дерзость, что он и сделал, ненадолго отвлёкшись и заняв себя рассеянным рассматриванием собственных карманных часов, дабы немного успокоить чувства и собраться с наиболее верными мыслями. Вернув серебряный аксессуар в карман жилета и нервно сжав пальцы рук, положив перед этим обе на стол, он продолжил свою речь, на этот раз тщательнее подбирая слова.
- Простите меня за такие слова, я не должен был их Вам говорить. Меня всё время тянет рассказать что-то иное, совершенно дела не касающееся, и я постоянно ухожу в сторону. Но позвольте мне закончить, хорошо? Это не займёт много времени.
Ободряюще улыбнувшись скорее всего себе самому Франциск торопливо продолжил говорить, в мыслях отмечая, что всё же он терпеть не может это занятие, потому как является человеком неумелым и несведущим в делах самых простейших диалогов. Кроме того, мысль его черствела и теряла былой смысл, вслед за её озвучением лишаясь искренности. Порой говорить ему приходилось через силу, к примеру, как сейчас, особенно после осознания собственной непривычной болтливости и странного оживления.
- Тогда я понятия не имел, что Вы являетесь схожей со мной крови, в моих мыслях была лишь надежда на спасение Вашей жизни, вне зависимости, успею я или нет это сделать. Все мои горести разом забылись, стоило мне обнаружить Вас на одной из крыш. На секунду я даже выбросил из памяти скорый рассвет, а поэтому считаю, что Вы родились под счастливой звездой, которая охранила Вас в тот час не дала лучам губительного солнца испепелить Ваше безвольное тело. Сейчас мне лишь хочется сказать, как сильно я благодарен Вам за то, что Вы есть здесь в добром здравии, насколько вообще это понятие  применимо к нам обоим.
Снова шаг в сторону, а от того и остановиться уже невозможно. Франциск был увлекающимся и восторженным, даже, несмотря на свою апатичность, чрезвычайно живым для всех, кто его иной раз окружал. Ему надлежало бы сейчас вежливо попрощаться и уйти, но нет, это было бы для него слишком просто.
- Возможно, что это не моё дело, но я задам ещё один нескромный вопрос. Даже… пару, - он со вздохом снова уставился в полированную поверхность считающихся теперь уже антиквариатных часов и вернул руки в исходное положение. – Что случилось тогда с Вами? То есть, до того, как я обнаружил Вас? Если это что-то очень личное, Вы имеете полное право не отвечать мне. Хотя Вы и так не обязаны здесь сидеть и слушать меня… на Вашем бы месте я давно бы развернулся и покинул своего назойливого собеседника. О, Господи… зачем я всё это Вам говорю?..
Франц запустил пальцы в волосы надо лбом и яростно взъерошил свою чёлку, надеясь, что этот резкий жесть хотя бы ненадолго приведёт его бесчинствующие мысли в порядок, заставить прекратить пустую болтовню, а заодно немного отрезвит его и отбросит все эмоции прочь, уступая место хладнокровию и вежливой собранности. Не отнимая ладони от причёски, он едва слышно завершил свой хаотичный мыслепоток какой-никакой логичной фразой, оказавшейся очередным извинением.
- Простите меня. Я совсем не умею разговаривать с незнакомыми людьми. Со знакомыми тоже не всегда выходит плодотворная беседа. Я ведь до сих пор не знаю, как Вас зовут. Кстати, мисс, как Ваше имя? Клянусь, я отстану от Вас, просто назовитесь.
Больше сказать ему было нечего, а глупостей он уже успел наделать предостаточно, чтобы наконец замолчать и приготовиться провожать взглядом свою собеседницу. Если же она уйдёт, то будет заслужено, даже более чем.

«L'esprit d'escalier» - «эффект лестницы», кажется, так говорят французы, когда испытывают замешательство в чересчур напряжённой беседе, и лишь после её завершения находят в себе силы подобрать необходимые слова, но не смеют их произнести вслух хотя бы потому, что момент был упущен. У некоторых людей подобное встречается слишком часто, и они не очень вежливо молчат, даже когда к ним обращаются, а всё из-за того, что робеют и боятся произнести нечто невероятное и чересчур неприемлемое в той или иной ситуации. С Франциском всё же было наоборот: он мог молчать часами и внимать всем словам ему сказанным, но при этом оставаться в стороне, как будто был независимым наблюдателем или же зрителем в театре, пришедшем поглядеть на занятную пьесу; но в то же время иногда его одолевала непомерная болтливость, и вот тогда он заранее знал, что всё сказанное им будет прямо противоречить его истинным мотивам и желаниям. Ему доводилось выплёскивать со словами наружу всё, что творилось в душе, но он не смел затрагивать самые потаённые её уголки, дабы не смутить никого из окружения и не смутиться самому. Будь он человеком немного современнее, чем является в сию секунду, то позволил бы себе немного желанной сентиментальности на правах не сколько спасителя, сколько несчастного, встретившего наконец своё недолгое успокоение. Как бы он не любил долгих телесных прикосновений, то пренебрёг бы этой своей слабостью ради другой, более уместной в такой ситуации. Но он был несведущ в таких делах, а посему держал руки свои при себе, находя им занятие безобиднее и не повлекающее после себя разрушительные последствия.
Природа не сумела наделить его тем тонким чутьём, коим хвастаются многие схожие по крови с ним, от того Франц мог лишь догадываться о мыслях своей собеседницы, и почему-то они упорно окрашивались у него в неприветливый цвет. Уже со смирением он готов был принять её уход и начинал строить иные планы на ночь, как она заговорила в ответ, и в её голосе было не меньше волнения, чем у него самого. Это бы позабавило его, ибо ситуация оказывалась совершенно нелепейшей, но Франциск был серьёзен, как и выражение лица его, с которым он слушал красивую незнакомку, совершенно позабыв уже не в первый раз, что её хищный образ может быть действительным олицетворением опасности, которая в праве ему угрожать. Ему, отчаянно цепляющемуся за ту эпоху, в коей когда-то жил, подобная внешность показалась бы дикой и отталкивающей, но для своих лет он был уже достаточно обучен постоянно меняющемуся миру вокруг себя, а от того и с редкой для него нежностью позволил себе всмотреться в и без того запомнившиеся черты лица. Теперь у этого лица есть имя. Ева. И по совершенно немыслимому для него стечению обстоятельств Ева, девушка с хищным лицом, хочет узнать ответно как зовут его.
- Франциск, - он протянул свою подрагивающую ладонь в надежде на то, что та найдёт рукопожатие, но осёкся, видя, как Ева встала и собралась уходить. Поспешно пряча сведённую какой-то обиженной судорогой руку в карман, он поднялся следом, едва ли не с детской радостью осознавая что секундные страхи не подтвердились, и неровно двинулся за ней, бегло проверяя по часам, сколько сейчас времени. Ева была в разы умнее его, и ему не стыдно было признать это хотя бы самому себе, потому как она не только осчастливила его своим неожиданным явлением и ответами, но пожелала продолжить беседу в месте вне этих стен. На секунду ему подумалось, что когда-то он испытывал что-то сродни этим чувствам, ему было неуютно в собственной комнате или же среди родственников за вечерней трапезе, а разговоры, ведомые ими, оказывались пустыми и смазанными, побуждали желание резко вскочить и уйти куда-то прочь, чтоб наконец вдохнуть полной грудью и оставить позади себя осуждающих этот его поступок родных. Франциск невольно обернулся, глядя себе через плечо и боясь увидеть чей бы то ни было призрак, но с облегчением не обнаружил никого, кто мог бы ему угрожать.
- Холод пойдёт только на пользу, - он догнал Еву, но не стал забегать вперёд, сочтя это неприличным и позволяя ей действовать так, как она пожелает. – Думаю, мне он поможет собраться с мыслями и больше не делать глупостей.
Если несколько мгновений назад он чувствовал, что сквозь него словно пустили ток, и весь он был под колоссальным напряжением, а поэтому маялся в страхе, то теперь же от прежних чувств не осталось ничего. Он был будто брошен неприятными эмоциями в свободный полёт, и это придавало ему необычайной лёгкости и даже нахальства, особенно после участвующего вопроса Евы о его последующих брожениях в тоске ли или покое. Воспитание же не позволял делать ему ничего лишнего, поэтому он ограничился лишь вежливым жестом, придержав дверь, когда Ева выходила на улицу, а позже, на почти неощутимом прохладном воздухе города, позволил себе наконец закурить, даже не справившись о том, против ли будет его спутница или же её не смутит курящий рядом человек.
- Я не смогу Вам ответить на этот вопрос, равно как и не в состоянии оправдать Ваших надежд полностью, - ему стало гораздо легче в общении, словно рухнула какая-то необычная невидимая стена, и поэтому он смог подступиться на шаг ближе, а от того и чувствовать себя более раскованно. – Но единственное, что я знаю наверняка и способен озвучить, так это то, что наша с Вами прошлая встреча произвела на меня глубочайшее впечатление и заставила о многом задуматься.
Едва лишь вырвавшись на волю, Франц почувствовал, как крепнет и улучшается его настроение, а почти привычная картина ночного города благоприятно дополняла его нынешнее состояние. Наверняка будь он чуточку живее и моложе лет, допустим, на сотню или чуть больше того, то нашёл бы намечающуюся прогулку почти поэтичной, особенно если брать во внимание прекрасную и равномерно освещённую улицу с тёмными пятнами спящих домов, над которыми висела невероятно большая луна, окружённая нежными лёгкими облаками, расширяющими пространство неба. Сейчас же ему оставалось лишь усилием воли оторвать становящийся пристальным взгляд от ночного светила и как можно вежливее продолжить прерванную беседу.
- Возможно, что моя просьба покажется Вам бестактной, особенно после того, как я столь туманно ответил на заданный Вами вопрос, но… Не могли бы Вы рассказать немного о себе, Ева? Что привело Вас именно в этот город? В ответ обещаюсь поведать всё, что смогу, про себя самого.
Франц ласково улыбнулся своей собеседнице и не спеша побрёл вниз по улице, прислушиваясь не то к звуку собственных шагов, не то с некоей надеждой к движению позади себя. Почти что улетучившийся страх за то, что всё пойдёт прахом, вновь настойчиво зашевелился у него под давно остановившимся сердцем, но он отверг это неприятное чувство, заполнив тут же образовавшуюся пустоту сигаретным дымом. Если беседа действительно станет долгой, она может завести их обоих куда угодно, в какую угодно черту города, а это могло быть и занимательно, и опасно. Но поскольку делать было ему пока больше нечего, он спрятал обе руки в карманах своих брюк и, окончательно выпрямившись, ускорил шаг.

Каждый человек носит в себе некую комнату. В этом можно удостовериться даже на слух. Если быстро идти и при этом прислушиваться, скажем, ночью, когда вокруг тишина, то можно различить в ней дребезжание чьего-то ненадёжно закреплённого зеркала. Мысленно обращаясь к звуку бесшумных шагов в кажущихся такими тяжёлыми ботинках, ритмично отдающихся подле него, Франц ломал голову над тем, какой может быть комната Евы. Что сокрыто в ней так далеко и так потаённо, что даже присущая любовные письма барышня окажется неумелой по сравнению с тем, как надёжно спрятаны все секреты. Она шла так, словно плыла по воздуху, не создавая никакого лишнего шума, осторожно и почти крадучись, при этом почти что расслабленно, из чего ему удалось сделать вывод, что подобное давно вошло в привычку и никаких усилий для реализации не требует. Живые так не ходят, они могут оступаться и шаркать ногами, им тяжело переставлять усталые ноги, в их движениях низко гудит струна напряжения, она же двигается завораживающе грациозно. От внимательного взгляда вечного молчаливого наблюдателя не смогло и скрыться нечто искусственное, словно маска надетое в этой походке, но Франциск предпочёл не обращать на досадное недоразумение никакого внимания, потому как оно того не заслуживало. Всё, что ему нужно было выведать, он уже разузнал и теперь полумечтательно улыбался себе под нос, едва успевая задушить нарастающую гордость за то, что он распознал в ней хищника. У него не было особого зрения, но нужды владеть им он также не испытывал, ведь многое можно разглядеть всего лишь неотрывно наблюдая за кем-то, от того-то он зачастую следил в театре не за представлением, а за зрителями в зале, тренируя в себе внимательность да и просто стараясь развеять собственную скуку.
Ему хотелось безучастно идти рядом и слушать то, что ему расскажет Ева, потому как заранее знал, что никакого разговора не выйдет, если он не перестанет себя журить за свой проступок. Если бы только в нём было чуть больше смелости, чем уже есть, то он всенепременно бы заговорил обо всём на свете, стараясь поддерживать каждое слово и тщательно его комментировать, он бы даже позволил себе взять её за руку или же доверительно приобнять за плечи, ведь такие желание вскользь, но являлись его сознанию, но он их раздражённо прогонял прочь в силу собственного воспитания и немыслимости подобных поступков. Что бы ни произошло тогда, не так уж и много лет назад, он не смеет себя так вести. К тому же, это и удивляло его самого. Недавно ему казалось, что только вырвавшись из тисков стен, он будет без ума от собственной радости, естественным образом должной просочиться сквозь пелену тяжёлых раздумий, которой он был вечно опутан, но того не произошло, от чего Франц заметно приутих. Может быть, ему надлежало сделать хоть какую-то милую глупость или же рассказать безобидную шутку, дабы повернуть их беседу в более благоприятное русло, но слова словно вступили в сговор с мыслями и отчаянно упирались, не желая быть озвученными. Первой заговорила Ева, как раз в тот момент, когда он уже потерял всякую надежду на то, что ему хоть ещё раз доведётся услышать её голос. На реплику от том, что её облик, вероятно, показался ему жутким, и к тому же, тогда она «не накрашена» - как она смела выразиться, он как-то странно улыбнулся, вставляя между строк своё нелепое «я тоже». Ему самому было невдомёк, о чём конкретно свидетельствовала данная фраза, но он счёл её забавным и оставил позади, забывая напрочь обо всех попытках заговорить.
Луна им светила необычайно ярко, от чего всё было замечательно видно. Но в приятном полумраке одного из рукавов более широкой улицы ему почувствовалось ещё легче. Не то, чтобы он слишком сильно любил открытое пространство, где можно с лёгкостью потеряться, но стеснения в нём ему точно не приходилось переживать. Если была бы только возможность представить самого себя закованного тяжёлыми цепями, он бы так и сделал, а заодно осознал, как те самые цепи тают с каждым новым шагом куда-то прочь, не разбирая пути, не пытаясь вести и не быть ведомым.
- В своё время я много путешествовал. Излюбленными городами были Прага и Париж. Иногда мне кажется забавным то, что их названия начинаются на одну и ту же букву, - слова дались не без труда, но и почти без прежней скованности по известным уже причинам, от чего Франц про себя отметил насколько силён его успех в сближении с новой знакомой. Годы общения исключительно с белым незамаранным чернилами листом брали своё, но даже беспредельному одиночеству должен придти конец. В самом скверном развитии событий он не сможет себе отказать в соблазне бросить всё и уйти. Точь-в-точь, как недавно сказала Ева. Он тоже любит этот город за то, что он его не держит подле себя. Всё, что могло его потянуть назад оказалось неприобретённым, от чего он был несказанно рад и даже не без удовольствия смотрел куда-то в небо, пытаясь рассмотреть некогда любимые им звёзды, а заодно припомнить их названия. Занятие скоро ему наскучило, и он забросил его, толком не разобравшись, было ли то временным помешательством, или же он действительно только что думал о звёздах. На секунду ему даже показалось, что в действительности он гуляет один – когда-то успевший спасти незнакомку от верной гибели, а сейчас он просто был в библиотеке и теперь просто гуляет под луной. Весь день – в затворничестве; вечером – в обществе; ночью – на улице и ничего – сверх меры. Образ жизни, не знающий в своей естественности границ. Он мог бы в полнейшем одиночестве отправиться прямо сейчас домой, и никто бы не смел его в этом задерживать. В своей квартире он бы зажёг светильник в железной подставке на столе, он уселся бы в своё кресло на изодранном левантийском ковре… Тут его охватила такая слабость, которая всегда на него находила, когда приходилось думать о том, что вот опять придётся возвращаться в свою квартиру и проводить часы в одиночестве, видя лишь четыре раскрашенные стены и пол, отражающийся покатой наклонной плоскостью в висящем на задней стене зеркале в позолоченной раме. Наверное, будь он всё ещё существом смертным, то покачнулся и упал бы от собственной беспомощности, но даже в этот момент ему улыбнулась зачастую жестокая по отношению к таким, как он, удача и поддержала его неестественно прямое равновесие всего лишь несколькими фразами. Он вспомнил о том, что вовсе не один, а это значило, что его ночь только начинается.
На вопрос о прогулках Франциск позволил себе лишь вежливый отрывистый кивок, постепенно отходя от морока и с удивлением замечая, как быстро к нему вернулась и координация, и равновесие, даже ненадолго взял на себя обязанность вести в его сторону, потому что сам прекрасно знал, где он находится, но быстро сбавил шаг, как только услышал то, чего меньше всего ожидал услышать в свой адрес вообще. В довершение его изумления Ева вскользь упомянула Девятый Круг, от чего он готов был поклясться, его и без того мёртвое сердце на секунду сковало тем самым льдом. Кое-как подавив в себе желание заключить несчастную в порывистых объятиях, он для начала неопределённо пожал плечами, тем самым словно задавая начало своему ответу, затем круто развернулся к ней лицом и зашагал спиной, не боясь нарваться на что-либо или угодить в нелепую ситуацию.
- Признаться честно, я не ожидал, что меня кто-то когда-то об этом спросит. О том, что меня интересует, - он говорил непривычно быстро, а от того его низкий, но всё ещё мальчишеский голос звучал словно с перебоями и взволнованно дрожал, а в равнодушно было потухших глазах затеплился незримый им, но вполне оправданный маниакальный огонёк. – Гёте. Я пришёл туда, чтобы вернуть критику на Гёте. Я очень его люблю и считаю натурой более глубокой, нежели его описывают критики и даже некоторые современники. Поль говорил, что я готов вылощить каждую его строчку там, где уже ничего не осталось. Видеть какой-то скрытый смысл. Мне просто нравилось читать всё, что с ним связано. Особенно его дневники и путевые записи. Знаете, дневники всегда несут в себе гораздо больше смысла, чем можно прочесть в произведениях того же самого автора. Там он может что-то приукрасить, а в них совершенно наглядно прослеживается то, как его личность развивается, словно идёт по спирали вверх… Наверное, зря я Вам это говорю, простите. Я совсем распоясался.
И он поспешно замолчал, давая вставить хоть слово в поток своих собственных. Но, видимо, его речи действительно оказались вопиюще нелепыми и совершенно неинтересными для его спутницы, ведь недавно шедшая следом за ним Ева, замерла в нескольких шагах от него и принялась сосредоточенно искать что-то в своём рюкзаке. Любой бы на его месте счёл этот жест оскорбительным и демонстрирующим то, как его не слушали, но Франциск мог лишь смириться и принять ничтожество и скучность своей личности, как должное. Правда терзающая его удача всё ещё не хотела отпускать приглянувшегося мученика и снова сделала ему, беспомощному, очередной сюрприз.
- Д-да... Конечно, как я сразу не догадался… сию секунду… - его руки поспешно зашарили по карманам в поисках портсигара, который с полминуты позднее блеснул своей позолоченной застёжкой в электрическом фонарном свете, а ещё мгновение спустя дрожащие не то от непривычного холода, не то от волнения пальцы протягивали девушке сигарету, совершенно неумело поднося её фильтром к губам. Тут же поспешно появилась и зажигалка, даря быстрый огонёк и за ненадобностью погасая под крышкой с изящной резьбой и скрываясь в кармане пиджака следом за портсигаром. Франц не мог говорить, потому что у него было ощущение, будто в горле застоялись слёзы, а от чего именно они взялись – он не знал. Ни в коем случае тут не играло его уязвлённое самолюбие, такового в нём никогда прежде не наблюдалось. Скорее всего, то были слёзы счастья. Природу их он также не понимал.
До парка он дошёл в абсолютном безмолвии, не смея от робости своей и от желания показаться слабым сверх меры произнести ни слова. Позже, когда он медленно шёл по набережной, он хоть и завидовал своей новой знакомой по части того, как легко ей далось это спасение, но в то же самое время всецело ощущал внутренний стыд за одни только подобные мысли, ведь это было не только грешно по всем христианским канонам, это было преступно по отношению к себе. Кроме того, ему было чего стыдиться помимо этого, хотя бы чрезмерной нестабильности собственного «я» - недавно он был чрезмерно оживлён, но спустя какое-то время угрюм и отстранён, а это можно посчитать обидным, даже если ты слишком хорошо воспитан и прекрасно понимаешь людей. Так он думал. И мысли его почти ласково окутывали ночной мрак, перилла мостов и веранды на том берегу. Лишь несколько огоньков горело, подмигивая на всматривающийся взгляд.
Франциск встал у парапета. Сначала он для чего-то натянул перчатки, хотя его руки и без того были давным-давно холодны, но ему казалось, что от воды тянуло ещё большим холодом, потом вздохнул – просто так, без причины, как всегда вздыхают, когда стоят ночью у реки. Вокруг царила потрясающая тишина, разрезаемая лишь робким шёпотом дрожащей от несмелого ветра листвы. Невероятно захотелось курить. Вместо этого Франц вопреки собственным пустующим мыслям подошёл ближе к парапету, оперся локтями на перилла и ненадолго спрятал в ладонях своё лицо, позже неаккуратно отёр его, будто после плача, пристально вгляделся в тёмную воду и ещё сильнее облокотился на ограду, теперь уже подпирая рукой свой подбородок.
- Не правда ли любопытно, что именно ночь и только ночь способна погружать нас в глубинные воспоминания? К примеру, однажды вечером я сидел на берегу реки на скамейке вот в такой вот вывихнутой позе. Положив голову на руку, лежавшую на деревянной спинке скамейки, я всматривался в похожие на облака горы на другом берегу и слушал нежный голос скрипки, игравшей в прибрежной гостинице. А на обоих берегах в озаряемых искрами клубах дыма сновали поезда.
Так говорил он, судорожно пытаясь за этой завесой слов поймать ту упущенную ниточку, что снова бы связала двух недавно обрётших друг друга людей, недостаточно близко знакомых, но сделавших друг для друга слишком много, чтобы казаться чужими и неприступными.
- Сердце Ада сковано льдом от того, что нет ничего холодней безразличия. Всем тем, кто находится там и поныне не познать искупления за грехи свои, от того они и плачут, и слёзы их замерзают в холодном безмолвии, а Люцифер, вмёрзший в лёд, повержен и не в силах творить большего зла, чем творят без него люди. Он раскаивается. Богу нет до него дела. Богу вообще нет дела до нас.
Франциск закурил, найдя в сигарете своё утешение и источник к новым силам. Впрочем, он давно хотел это сделать. Кажется, что где-то в парке трижды прокричала сова, но он не обратил никакого внимания. Он вообще ни на что не обращал внимания, кроме алеющего кончика собственной сигареты и ставшей столь привычной тоски, почти с собственнической страстью сжимающей его бессмертную душу, обречённую за богохульство вечно нести этот холод в собственном сердце.

Старая привычка: чистым впечатлениям, болезненны они или приятны, если только они достигли своей высшей чистоты, не дать благотворно разлиться в нём, а замутнить их новыми, непредвиденными, бледными впечатлениями и отогнать от себя. Тут нет злого намерения повредить самому себе, он просто слишком слаб, чтобы вынести чистоту тех впечатлений, но, вместо того чтобы признаться в слабости, дать ей обнаружиться – что было бы единственно правильным – и призвать для подкрепления другие силы, он пытался втихомолку помочь себе, вызывая, будто непроизвольно, новые впечатления. Так было, например, и сейчас, когда он, слегка склонив голову вбок и не отпуская напрягшейся от своего положения руки, внимательно вслушивался в слова Евы, но не спешил говорить в ответ, позволяя своим мыслям рассеяться, а самому сконцентрироваться на чём угодно, кроме своей собеседницы. Безусловно, она была ему интересна, он ни на секунду не забывал теперь о том, что гуляет не в одиночестве, но природная отчуждённость и какая-то обособленность от всего того, что его окружает, не давала контактировать до той поры, пока все неприемлемые в сложившейся ситуации желания не исчезнут вовсе под гнётом новоявленных, в поиске которых и находился сейчас Франц. Стоит для этого всегда находиться в равновесии и не дать ничему и никому одержать над тобой верх. Некоторые бы сочли подобное поведение чистейшей воды хамством, но он же считал, что молчание сближает куда сильнее, чем оживлённая беседа, от того, что в молчании нельзя сказать лишнего и ранить тем самым беззащитного до слов человека. К тому же, ему нравилась собственная отстранённость, в такие моменты он ощущал себя человеком куда более сильным физически и морально, чем являлся на самом деле, упивался напускной независимостью и самодостаточностью, в то же время чувствуя, как к горлу подкатывает уже знакомая злость на себя самого и отторжение собственных же чувств – большинство из них умирали в нём, так толком и не зародившись и не найдя выход из тела. Разумеется, подобное явление имело место быть только тогда, когда речь заходила об общении. В иной ситуации, а вариантов с этим было немного, всё, что он чувствовал, он излагал на бумаге долго, кропотливо, вдумчиво, но сам того не замечая. Над искренностью не стоит задумываться, и тогда она сама себя проявит в полной мере. Порыв ветра принёс откуда-то из низин запах какого-то мёртвого животного, и Франц поморщился, тут же отрывая руку от перилл, и поднял ею воротник своего пальто. На рукаве остался пыльный отпечаток, что как-то непроизвольно побудил в нём чисто английскую педантичность, от чего он довольно поспешно принялся отряхиваться, с радостью отмечая, как скоро у него появилась новая забота. Теперь можно было подумать о том, как давно в городе не было дождей, раз на парапете оказался такой толстый слой чёрной пыли, или же о своей собственной легкомысленности и стремлении поспешно отыскать точку опоры. Проверив оба рукава ещё раз, он бегло улыбнулся Еве, явно говоря о том, что всё в полном порядке, но на ограду более не облокачивался, предпочитая стоять немного поодаль, заложив руки в карманы и вглядываясь в тёмную даль. Так он когда-то смотрел на Сену, и для большего погружения в ностальгию, Франциск прикрыл глаза и полной грудью вдохнул свежий ночной воздух, тут же вновь ощущая на языке отвратительную сладость разложения, а вместе с ней тёмную сырость воды под ногами. Ему хотелось представить, что он снова там, в своём возлюбленном городе, а подле него стоит Поль, который отчего-то молчит, но именно это недоразумение заставляет его улыбаться и упиваться моментом, как прекрасным дорогим вином. Казалось, что ещё немного, и он услышит чудной говор проходящих мимо французов, акцент которых он столь старательно изображал, но недостаточно успешно. Но чуда не происходило, ведь он уже был мёртв, рядом с ним не было Сира, а река, неспешно текущая себе в привычном для неё ритме не была Сеной. Это не Париж. Франциск сделал некое усилие, чтобы заставить себя открыть глаза и с удивлением воззриться на Еву, которая уже успела усесться на перилла и теперь довольно странно восседала на них, словно готовилась прыгнуть вниз. Возможно, что он и испытал бы беспокойство, если был бы чуточку живее и суетливее, чем в нынешнем его состоянии; сейчас он мог позволить себе лишь снисходительную улыбку и снова закурить, дабы добавить к горечи разлуки с лучшим городом на этой планете горечь сигарет.
Но на самом деле ему стоило бы наконец заговорить, а не невежливо растягивать время, потому что правила беседы подразумевают нечто подобное, но не настолько протяжённое. Молчать можно было лишь в том случае, когда ты слушаешь собеседника, ежели оный обращается к тебе с просьбой или вопросам, то ты, как человек воспитанный и образованный, обязан ответить ему. Ева говорила о многом, терпеливо слушала тишину от него, а теперь, видимо, решила немного всколыхнуть его угрюмость, иначе как объяснить её нелестное о себе замечание? А ещё эти разговоры о бегстве и смерти – люди говорят о ней, когда больше нечего сказать. Либо молчат, точь-в-точь, как Франц. Ему просто не кажется обязательным отвечать на такое, хотя, безусловно, тема назревала увлекательная, достаточно дискуссионная, и если он сейчас начнёт спорить, то беседа сможет продлиться до самого рассвета, который и разрешит этот самый диспут. Он вновь улыбнулся, но теперь уже более задумчиво, поводил по губам кромкой фильтра и сигареты и, наконец, решился на ответ.
- Возможно, что это покажется излишним бахвальством, но с самого начала бы я не стал убегать от той опасности, что Вы описали, какой бы она ни была. Я не воин, Вы сами то видите, - он кивнул на себя, подразумевая под этими словами тщедушность своего собственного телосложения. – Я бы не стал сопротивляться фатуму, если бы от моих действий не зависела бы чья-нибудь жизнь. Если бы всё было наоборот, то тогда бы я оказал посильное сопротивление, чтобы выгадать некоторое время, могущее оказаться полезным для выгораживаемого мной субъекта. В моменты истинного страха за жизнь невинного человек имеет свойство становиться выносливее.
Франциск замолчал, мысленно давая оценку своим собственным словам, и, найдя их достаточно убедительными, снова затянулся сигаретой, впуская в себя ещё одну неотъемлемую часть своей задумчивости. Дым помогал сосредотачивать в себе нечто, что потом выпускалось вместе с ним, а заодно и сопровождало верные ассоциации, слова или поступки – по ситуации. Ему казалось, что он слишком стар и вычурен для своей собеседницы, которая наверняка не принимала его слова всерьёз не потому, что ей не хотелось этого, а потому что она была из иного времени. У неё был свой склад ума, что безусловно похвально, своё мировоззрение и механизм по принятию решений и осознаванию выводов. С этим невозможно было что-либо поделать; время неустанно бежит вперёд, сменяя собой эпохи и поколения в них, подобные Францу же стоят на месте, вросши в свои воспоминания и не желающие с ними расставаться. Да и, к тому же, этот разговор с одинаковой вероятностью мог превратиться в притчу, что в свою очередь имела бы дурное свойство негативно сказаться на Еве – она могла бы принять дальнейшую придуманную им речь, как напутствие, и решить, что тот вызвался учить её истинной жизни. Посему им была оставлена данная тема, уж очень лукавой была она с самого своего начала. В ту же самую секунду им было осознанно, что прежних впечатлений о холодной реке и преисподней с ледяным сердцем не осталось и следа; это придало ему сил и уверенности, дало начало оживлению, и он с неким самодовольством решил поддержать оставшийся без должного ответа вопрос. Всегда приятней говорить о том, что действительно вечно, а не том, что всех ждёт в конце кажущимся вечностью пути.
- Я уже успел обмолвиться о том, что много путешествовал в своё время, а от того прогулки по городам, в которые я прибывал, сразу же становились делом неотъемлемым в моей жизни. Много времени мной было проведено на ногах, но двигало мной не любопытство или же стремление к чему-то заведомо новому. Мне просто нравился сам процесс – идти и вертеть своей головой по сторонам, просто всматриваться в жизнь города и наблюдать за отдельными её составителями. Быть с ними и вне их круга. Днём, в самое оживление, этому чувству было предаваться очень сложно, потому что всё вокруг мешало сосредотачиваться, но было в этом и своё особое очарование. Оно есть во всём, наверное. В Вас, в этой ночи, в тёмной реке, даже в тяжёлом запахе чьего-то стылого тела. Вы ведь охотник, верно? Наверное, Вы бы смогли различить по запаху, кому именно принадлежит этот труп. Мне нравится так иногда вдыхать в себя воздух, а потом разделять услышанное на отдельные коэффициенты. Представлять те предметы, которым принадлежит этот запах, давать им имена. Я нахожу это чрезвычайно полезным занятием, но Вам, скорее всего, это покажется неинтересным. Извините меня.
Франц вновь дал себе обещание молчать и думать тщательнее, прежде чем что-либо говорить, а от того и заметней замкнулся, тут же ловя себя на мысли, как странно строится их беседа. Они словно ждут друг друга в особенной терпеливости, а реплики их совершенно не вяжутся – каждый из них говорит о чём-то своём и на свой особенный лад. Можно было бы это сравнить с разрозненной пьесой, написанной в абсурдистском стиле, столь модным в начале двадцатого века и возрождающегося сейчас. Пьеса, в которой вроде бы и нет логики, вроде бы каждый из актёров говорит на совершенно отвлечённые темы, а в конце действа всё складывается в единую картину, финал которой невозможно понять, если слушал всё невнимательно. Он вновь вздохнул, раздосадовано покачав головой и снова ссылаясь на собственную некомпетентность в таком роде контакта с людьми. Прошло немало времени, а он так и не выучился говорить с ними, робел, пугался, отвлекался и рассуждал о какой-то чепухе. Точно, как сейчас. Но порой даже об этом стоит поговорить, хотя бы потому, что всё сказанное имеет шанс не безвозвратно кануть в Лету, а отложиться в чём-то сознании. Не обязательно навязывать свою точку зрения – тем, кому действительно что-то надо, запоминают всё сами, и сами же делают выводы.
- У Вас очень сильная жажда жизни, Ева. Вы не мыслите для себя Забвения, я верно говорю? – Франциск неожиданно даже для себя самого сделал шаг к своей собеседнице и встал ровно за её спиной, имея все шансы толкнуть её или же удержать, но не склоняясь ни к одному из изложенных развитий события. – Возможно, что Вы живёте назло кому-то, доказывая еженощно свой триумф над собственным роком. Если это так, то позвольте выразить Вам своё восхищение. Подобного рода чувства всегда были недоступны для меня, о них я могу лишь подумать, как сейчас, но заставить себя испытать что-то подобное, увы, для меня не представляется возможным. Именно поэтому я и люблю дневники, ведь они действительно многому учат. Учат тех, кто отвержен и не способен испытать нечто на себе. Все мы знаем заведомо, что эти записи – не выдумка, а от того и сильнее восхищаемся ими, погружаясь в чью-то частную жизнь. Может быть, даже немного завидуем. Это не преступно, а естественно. Но вряд ли кто будет завидовать моей жизни, попади ему в руки тетрадь с моими записями. А как живёте Вы? Вы ведь не ведёте дневника, значит, Вам либо всё равно, что неверно, либо некогда заниматься подобного рода вещами.
Возможно, что ему придётся пожалеть о сказанных им же словах, ведь не всякий готов рассеять вокруг себя туман неизвестности, чтобы столкнуться со счастьем ли или же страхом, узнать о ком-то нечто невероятное, что может раз и навсегда оттолкнуть. Но всегда была вероятность того, что ответа не последует, а Ева имеет на то полное право. Он сам говорил уклончиво, что само по себе невежливо, и это будет справедливый ход, если его собеседница начнёт парировать тем же.

Удивительно насколько велика сила убеждения ночного речного воздуха в полнейшей умиротворённой тишине. Всё кажется привычно понятным, совершенно доступным, примитивнейшим из всех знаний, коими вообще может обладать человек. Каждая из приходящих на ум мыслей сама по себе кажется уже совершенной и нет ничего прозрачнее той истины, что постигается в моменты подобной гармонии. Мир становится разительно проще, и осознание того, как долго ты ломал над его постижением голову приводит в ужас, потому что столько времени было потрачено зря, хотя могло бы сгодиться для иных, более плодотворных целей, найди ты ту самую ниточку не впопыхах и не соразмерено, а как-то иначе, взглянув на привычную до боли картину немного под другим углом. После такого эксперимента обычно сложно оправиться, но на то всё и существует, чтобы вовремя наносить раны, а позже их же и залечивать, ничего не оставляя без смысла. Правда вот в чём штука – для этого требуются сроки куда более колоссальные, чем кто-либо может объять своим воображением далёкого будущего, когда настоящие уже ему кажется бессмысленным и гнетущим. И он барахтается столь безнадёжно, что окружение его сокрушённо покачивая головами проходит поодаль, словно боясь за то, что протяни ему кто-нибудь руку, он утащит и его за собой в свою трясину. Легче лёгкого позволить человеку скончаться в мучительных судорогах, нежели попытаться ему хот чем-то помочь, не говоря уже о том, что гуманнее было бы эти судороги-то и облегчить одним лишь метким выстрелом. Но на то не хватает духу. Вот и приходится бродить вокруг да около, смирённо и с неподдельной скорбью на лице созерцая агонию своего товарища, некогда бросившего вызов себе самому, а позже и самого себя поглотившего. Мир не сложится иначе, как бы кто ни старался, такова уж природа человеческого самосостояния, а бороться с ней ещё глупее, чем бросать вызов самому Богу. В случае с духовным поединком есть хотя бы шанс выстоять, но быть осмеянным – это не самое страшное в жизни. Сопротивляясь же человеку слишком много риска не выжить больше внутренне, чем внешне; а давать уязвимость собственным крепостям может лишь самый отпетый глупец. От того и приходится быть на перепутье всегда, если не хочется кануть в Лету лишь из-за стремлений что-нибудь поменять в прежнем укладе. Выиграть шанс на тот самый взгляд с точки опоры, где ты никогда не был. Доступнее если – то дать волю доверию тем, кого ты не знаешь, но кому уже обязан. Нет ни толики гарантии даже в таком роде человека, равно как и нет уверенности во всём, что окружает тебя на момент твоего существования в бодрствующем состоянии. Будь Франц немного живее, у него бы гарантированно закружилась голова от подобных раздумий – они всегда давались ему с колоссальным трудом и вызывали не менее скверные недомогания. Сейчас же он скорее по привычке зажмурил глаза, словно предчувствуя ставшую привычной уязвимость и ожидая, когда же он потеряет самоощущение в пространстве, но того не произошло, хотя по всем законам его прежней жизни должно было быть. В такие минуты явственно ощущается отчаяние за собственное положение, неприятие его и желание поскорее избавиться от этого дискомфорта. Но вряд ли он был действительно на такое способен. Равно как и поддерживать беседу он был более не в состоянии, уж больно небезопасной она была. Переживания его были вовсе не связаны с тем, что подобный разговор сделает его более уязвимым, скорее наоборот – говорить он любил, но делал это с немногими, с теми, кого считал достойными слушать про него самого. А таких человек было, увы, совершенно немного; в подсчёте оных не стоило было даже чрезмерно напрягаться. Это неизменно радовало и огорчало Франца, которому внутренний блок не позволял реагировать так же чутко, как и прежде, на все попытки достучаться в парадную дверь вроде бы и приглашённым гостям, которые ничего, кроме нахального невнимания не смогли прочувствовать в собственный адрес. Он игнорировал их, они наверняка переживали и пребывали в недоумении – как это так, приглашены, но обделены законным уютом и гостеприимством? Но слишком всё было зыбко, ведь всё, что он мог позволить себе, было наблюдениями сквозь практически неразличимую щель между плотной шторой и запылённым временем окном, слежкой за тем, как поведут себя огорошенные неожиданностями гости. Если они имели терпение и чуточку наглости, а позже и возвращались к его порогу, то он мог бы в конечном итоге и пригласить их к себе за двери, но продержал бы гарантированно в прихожей. Модель поведения его частенько подвергалась изменениям, делая тем или иным господам поблажки, но в конечном итоге завершалась у порога – наглецов он не терпел и выставлял на улицу заблаговременно. Только вот как поступать ему с Евой он совершенно не знал. Множество вариантов вихрилось в его сознании, озаряясь мнимой верностью и  вспыхивая на лету, как снежинки в фонарном свете, но ни один из них не приходился ему по вкусу. То чёрствость брала над ним верх, то непомерная сентиментальность, реже осторожность и недоверчивость, чаще желание остаться в одиночестве и поразмыслить надо всем в достаточно благоприятных условиях. Единственное, до чего ему удалось дойти в этой метели, была причина, по которой он до сих пор чувствовал растерянность и совершенно неуместную обиду. Если бы эта встреча произошла как бы то ни было, но всё-таки запланировано, то он бы смог повести себя немного раскованнее, но сегодня всё вышло иначе. Его буквально выбило из колеи, лишний раз доказывая, как он не любит неожиданности, какими бы приятными они не были. И снова нежелание показаться невежливым и упустить из виду человека, спасшего ему жизнь, подло одёрнуло его назад, заставляя на время оставить мысли о блаженном одиночестве, которое могло оказаться спасительным в самых безвыходнейших ситуациях. Несмотря на свой отсутствующий вид, Франциск внимательно выслушивал свою собеседницу, не оставляя пропадать ни единое произнесённое вслух слово, ведь оно уже само по себе бесценно, такими вещами неразумно разбрасываться и оставлять их без должного внимания. Но сам он молчал, и не находил в своём поведении ничего зазорного. Всего лишь попытка приобщиться к чьему-то обществу сама по себе не может быть предана осуждению, тем более, если это делается осторожно и вдумчиво, подстать работе реставратора, который коротает часы за своим любимым сакральным делом, по крупице восстанавливая былое величие произведения искусства минувших лет. Это было слишком уж изысканным сравнением, но на меньшее он попросту не был способен, потому и представлял, как по крупицам собирает именно то, что ему пригодиться для будущей и истинной картины, которая бы отразила весь порядок вещей, безбожно мешающийся у него в подсознании и заставляющий ещё сильнее пугаться неизвестности и того, что в ней скрывается. Ему не стоило бояться в эту минуту, по крайней мере, Евы уж точно. Она не в состоянии ему причинить не малейшего вреда, а если и попытается, то ему будет попросту всё равно, так, как теперь, когда он со сдавленным выдохом отпустил все свои душевные тревоги и снова попытался впитать в себя блаженство тихой безлюдной ночи. Последняя вдохновляла его куда больше, чем те вопросы, что задавали ему, и слова, призванные хотя бы как-нибудь задеть и заставить раскрыться перед почти незнакомым человеком. Осознание того, что он поступает некрасиво и неправильно по отношению к своей собеседнице уже отошло на задний план. Теперь и оно его вовсе не волновало. Гораздо сильнее было желание всё-таки отстраниться и поспешить домой, потому как только там он смог бы придти в себя окончательно, а заодно и отдохнуть от непривычного внимания. Опять же, будь он живее, к головокружению бы прибавилось и неприятное недомогание, грозящее перерасти в мигрень. Слишком многое наговорили ему, да так метко, что он ощутил себя расстрелянным из арбалета несчастным, попавшимся по нелепой случайности под стенами осаждённой крепости и принятым по ошибке за врага. Устало прикрыв глаза и потерев виски по старой привычке, Франциск развернулся лицом к Еве и попытался не выражать особенно сильно свою утомлённость, ибо это было бы неприлично по отношению к собеседнице:
- Наверняка у Вас очень насыщенная жизнь. Я восхищён теми, кто находит силы в себе пробиваться дальше через тернии к собственным звёздам, дабы достичь чего-то определённого. Доказать что-то незыблемое в себе самом. Будь у меня хотя бы крупица подобных возможностей, вряд ли бы у меня осталось время на сочинительство, - он пожал плечами, явно скрывая свои потуги к оправданию собственной скучности. – И всё же они мне ужасно чужды, и приобщаться к подобной ритмике жизни я попросту не способен. Обделён стремлениями самой природой, если Вам так будет удобнее меня понять. Кому-то пророчится призвание нестись с бешеной скоростью, а кому-то – плестись позади. Я из последней породы. И меня это ничуть не смущает.
Франц улыбнулся, выражая этим жестом привычность и покорность тому порядку вещей, что его окружает. На самом деле он не лгал – быть вне мирской суеты было действительно комфортнее, чем крутиться в её водовороте, рискуя сгинуть в нём навсегда. Достаточно один раз впустить хаос в себя, как его невозможно будет изгнать прочь. Он как демон останется досаждать душе ровно до тех пор, пока не испьёт её до конца.
- Мои занятия покажутся Вам ужасно скучными. Более того – они не имеют ничего общего с тем, чем привыкли развлекать себя Вы. Я немного сочинительствую, но чаще читаю чужие произведения на радио. А ещё чаще сижу у себя в квартире без особой на то цели. Там куда безопаснее, нежели за её пределами. Вам есть, что доказывать этому миру. У меня этого нет. И желания обрести тоже не предвидится. Наверное, я Вас разочаровываю своим безразличием. Но мне правда всё равно, что со мной станется. Куда важнее те, кого я оставлю здесь в случае своей неудачи. Не думаю, что им будет комфортно узнать о том, что я ушёл, - он бегло улыбнулся, но улыбка его вышла куда более неспокойной, чем могла бы быть. – Кстати сказать. Мне стоило бы поинтересоваться Вашими успехами в подобной диете, но есть один человек, которого это заинтересует куда больше, чем меня. Он такой же, как мы. Может быть, многим лучше нас. Он врач и проводит исследования как раз в той самой области, в которую Вы осмелились заглянуть – пределы возможностей нашего существования. Его зовут доктор Леви, доктор Малькольм Леви, и он работает в центральной клинике Санта-Моники. Думаю, что Вы не захотите его проведать, но если вдруг удача улыбнётся нам обоим, то я встречу Вас именно там.
Оборвав свою громоздкую речь, Франциск снова попытался выразить приветливость по отношению к своей собеседнице, и даже дёрнул рукой, дабы опустить её на плечо, но вовремя сдержался и полез в карман за очередной порцией никотина, тут же предлагая одну даме, а следом закуривая и свою. На этом можно было бы и попрощаться, в противном случае он рискует окончательно замкнуться в себе и встретить Еву ледяным невежественным молчанием, потому как на большее он сейчас попросту не был способен.
- Я раскаиваюсь в том, что вынужден покинуть Вас сейчас, но у меня действительно нет возможности на данном этапе порадовать Вас чем-то ещё. Признаюсь честно, я слаб, и мои слабости часто берут надо мной верх. Впрочем, Вы уже успели убедиться в этом. Если Вы действительно захотите увидеть меня ещё раз, сходите к Мэлу… Малькольму. Он скажет, как меня найти. Но, скорее всего, Вы сами меня застанете на его рабочем месте – мы часто составляем друг другу компанию. А теперь нам действительно время прощаться, - он шагнул вплотную к Еве, ненадолго заключая ту в вежливые, но искренне тёплые объятия, тут же отпуская и делая шаг назад, дабы не смущать её, и не смущаться самому. – Берегите себя, милая. Я Вас очень прошу. До скорой встречи.
Махнув напоследок рукой, Франц поспешным шагом направился прочь из парка, на ходу запахиваясь в пальто и затягиваясь так и не раскуренной толком, но уже успевшей истлеть, сигаретой. На деле он толком не знал, куда в действительности ему стоит направиться. Может быть, бодрым маршем прямиком домой, чтобы запереть скорее дверь и кинуться к дневнику, наскоро изливая ему все свои переживания. А, может, и проведать старого друга, общество которого он недавно навязывал Еве. Но эта ночь  была и без того щедра на продолжительные беседы, и ещё одну он бы попросту не вынес. Поэтому, найдя разумным обратный маршрут прямиком до собственного квартала, он наскоро тёмными переулками пересёк большую часть города, который уже успел изучить наизусть, а позже торопливо шел к своему подъезду, чувствуя, что успокоение его не за горами. Скорее всего, Ева не станет искать с ним повторной встречи, слишком уж отталкивающе он себя повёл. Но ничего нельзя в этом мире знать наверняка, поэтому иные варианты им не были исключены из списка возможных. Он бы не расстроился, сложись всё не в пользу ещё одной прогулки, но и ничего положительного повсеместно тоже бы не испытал. Наверное, ему было бы всё равно, хотя огонёк внутреннего стыда всё же настойчиво жёг его изнутри, напоминая о том, как нелепо он повёл себя. Лишь ступив в свою комнату, Франциск почувствовал себя потрясающе свободным и успокоенным. Все беды и неприятности показались ему непомерно далёкими, а от того и не совсем реальными. Впрочем, подобные иллюзии не всегда помогают, но в ту минуту он с точностью знал, что всё в этом мире возможно, равно как и случайности – как одни из вариантов возможностей, которых в его жизни будет ещё немало.